Матушка пошла жать. Стало вечерѣть. Она присматривается—не видать что-то Ганны. »Ужъ не домой ли она пошла?« Спрашиваетъ она другихъ жницъ—и тѣ не видали, чтобы шла куда. Кличетъ—не откликается. Къ тому мѣсту вернулась, гдѣ она была,—и тамъ нѣтъ. Что́ за диво? Вотъ стала матушка проходить между копнами, и нашла ее мертвую. Лежитъ она, словно спитъ; хороша и свѣжа, какъ цвѣточекъ; въ головахъ у ней снопикъ пшеницы; руки крестъ накрестъ сложила. Вечеръ Господь далъ такой ясный, тихій, и лежитъ она, какъ живая, въ пшеницѣ, и колосья надъ нею нагнулись.
Побѣжали за Василемъ. Онъ не далеко и былъ, косилъ. Встрѣтили его,—идетъ такой веселый къ ней…. Какъ увидалъ онъ ее неживую, поднялъ косу да и черкъ себя!… никто не успѣлъ глазомъ мигнуть… Тутъ подлѣ нея и упалъ.
Матушка пошла жать. Стало вечереть. Она присматривается — не видать что-то Ганны. «Уж не домой ли она пошла?» Спрашивает она других жниц — и те не видали, чтобы шла куда. Кличет — не откликается. К тому месту вернулась, где она была, — и там нет. Что́ за диво? Вот стала матушка проходить между копнами, и нашла ее мертвую. Лежит она, словно спит; хороша и свежа, как цветочек; в головах у неё снопик пшеницы; руки крест накрест сложила. Вечер Господь дал такой ясный, тихий, и лежит она, как живая, в пшенице, и колосья над нею нагнулись.
Побежали за Василем. Он недалеко и был, косил. Встретили его, — идет такой веселый к ней…. Как увидал он ее неживую, поднял косу да и черк себя!… никто не успел глазом мигнуть… Тут подле неё и упал.
Бросились къ старой Орлихѣ. Встрѣтила она мою матушку еще въ воротахъ, точно
Бросились к старой Орлихе. Встретила она мою матушку еще в воротах, точно
