горѣла береза (а козаки, бывало, когда хотѣли о себѣ вѣстку подать, что идутъ, зажгутъ березу, или какое другое дерево надъ Днѣпромъ). Мы, стало быть, примѣту эту знаемъ,—вотъ и поѣхали вчера навстрѣчу…. Пріѣхали—нѣтъ никого только плаваютъ по Днѣпру разбитыя лодки.«
»А велика была буря?«
»Я такой отродясь не видывалъ. Эдакая буря! бѣда! Дубы съ корнями вывертываетъ, камыши дождемъ, словно острой саблей, сѣчетъ; Днѣпръ, съ самого дна, песокъ выбрасываетъ. Ночь темная-претемная, только молнія сверкаетъ. А громъ какъ грянетъ—словно всѣ наднѣпровскія горы съ-разу треснули.«
»И никакого слуха?«
»Нѣту слуха никакого, панъ Максимъ. Мы ужъ промежъ себя толковали, да и ота́манъ тоже думаетъ: видно, всѣ наши днѣпровской водицы хлебнули.«
»А лихіе были, братъ, хлопцы, о, лихіе хлопцы! Ну, пойдемъ въ хату.«
»Теперь уже мой женихъ—вольный козакъ, та́то! Дождались вы себѣ вольнаго зятя!«
Старикъ глядь,—а это его Катря стоитъ противъ мѣсяца, вся бѣлая-бѣлая.
горела береза (а козаки, бывало, когда хотели о себе вестку подать, что идут, зажгут березу, или какое другое дерево над Днепром). Мы, стало быть, примету эту знаем, — вот и поехали вчера навстречу…. Приехали — нет никого только плавают по Днепру разбитые лодки.»
«А велика была буря?»
«Я такой отродясь не видывал. Эдакая буря! беда! Дубы с корнями вывертывает, камыши дождем, словно острой саблей, сечет; Днепр, с самого дна, песок выбрасывает. Ночь темная-претемная, только молния сверкает. А гром как грянет — словно все наднепровские горы сразу треснули.»
«И никакого слуха?»
«Нету слуха никакого, пан Максим. Мы уж промеж себя толковали, да и ота́ман тоже думает: видно, все наши днепровской водицы хлебнули.»
«А лихие были, брат, хлопцы, о, лихие хлопцы! Ну, пойдем в хату.»
«Теперь уже мой жених — вольный козак, та́то! Дождались вы себе вольного зятя!»
Старик глядь, — а это его Катря стоит против месяца, вся белая-белая.
