Пошла она опять въ садъ. И какъ же она убралась нарядно! Сорочку надѣла тоненькую и плахту шелковую, поясъ серебромъ перевитый и черевички высокіе; мелко-мелко русую косу свою заплела, а на правой рукѣ у ней перстень золотой блеститъ.
Пришла къ водѣ и сняла съ вѣтки свой вѣнокъ, что́ сплела поутру, сняла, примолвила: »Не завялъ ты, мой маковый вѣнокъ«, и наложила вѣнокъ себѣ на голову. А на самомъ берегу верба низко пустила сучья на воду. Катря сѣла около дуплистаго вербоваго корня и склонила голову на бѣлую руку. Взяли ее думы да думы. Тамъ подъ кудрявою вербой и освѣтилъ ее мѣсяцъ, красивую и печальную, въ маковомъ вѣнку.
Какъ заискрился мѣсяцъ по водѣ,—»Вотъ уже ясный мѣсяцъ взошелъ«, сказала она (а бывало, когда они любились съ Семеномъ,—только мѣсяцъ взойдетъ, онъ ужъ и плыветъ къ ней), да и ступила на сукъ вербовой. Стала она на немъ, какъ на жердочкѣ, глянула на всѣ стороны, да и бросилась въ самую глубь.
Пошла она опять в сад. И как же она убралась нарядно! Сорочку надела тоненькую и плахту шелковую, пояс серебром перевитый и черевички высокие; мелко-мелко русую косу свою заплела, а на правой руке у неё перстень золотой блестит.
Пришла к воде и сняла с ветки свой венок, что́ сплела поутру, сняла, примолвила: «Не завял ты, мой маковый венок», и наложила венок себе на голову. А на самом берегу верба низко пустила сучья на воду. Катря села около дуплистого вербового корня и склонила голову на белую руку. Взяли ее думы да думы. Там под кудрявою вербой и осветил ее месяц, красивую и печальную, в маковом венку.
Как заискрился месяц по воде, — «Вот уже ясный месяц взошел», сказала она (а бывало, когда они любились с Семеном, — только месяц взойдет, он уж и плывет к ней), да и ступила на сук вербовой. Стала она на нём, как на жердочке, глянула на все стороны, да и бросилась в самую глубь.
