и неуклюже, что способенъ былъ возбудить и смѣхъ, и сожалѣніе.
— Господа! раздалось по залѣ: кто мастеръ русскую? Выходите! — Явилось нѣсколько плясуновъ, и, какъ это обыкновенно бываетъ въ русской пляскѣ, возникло состязаніе. Въ то время какъ одинъ изъ соучастниковъ отдыхалъ, обошедши всю залу въ присядку, другой, округливши руки и расширивъ пальцы, надменно выступалъ и кружился съ глупымъ видомъ индѣйскаго пѣтуха. Не знаю, какъ это случилось, но помню только яркое мерцаніе свѣчей, отчаянный трескъ трубачей, закатывающагося со смѣху полковаго командира и самого себя съ корнетомъ Бл—ревымъ посрединѣ залы, безъ мундира и безъ галстука, старающихся превзойти другъ друга нелѣпыми выходками.
На другой день всѣ поразъѣхались по своимъ стоянкамъ. Хотя до моихъ именинъ (22 февраля) осталось еще болѣе недѣли, тѣмъ не менѣе проѣздомъ черезъ Дерптъ я постарался захватить кое-какихъ припасовъ и закусокъ. Что же касается до шампанскаго, то я зналъ, что станціонный смотритель на шоссе, верстахъ въ трехъ отъ Аякара, держалъ его въ достаточномъ количествъ для офицеровъ.
По близости отъ насъ не было никого изъ товарищей, съ кѣмъ бы мнѣ было особенно пріятно провести свой домашній праздникъ, за исключеніемъ Панаева, стоявшаго верстахъ въ 15-ти у хорошо мнѣ знакомаго Берга. Поэтому около 18 февраля я отправился къ Панаеву звать его погостить къ намъ, да кстати и на именины. Кронидъ Александровичъ былъ въ самомъ хорошемъ настроеніи духа, и на другой день его отлично выкормленная пара мышастыхъ лошадокъ стояла въ санкахъ у крыльца за моею рыжею одиночкой.
— Садитесь ко мнѣ, Кронидъ Александровичъ, сказалъ я. Вѣдь мы не боимся говорить на морозѣ. Вы не разсердитесь, что я на минуту завезу васъ на станцію Куйкацъ?
— Что же мнѣ сердиться, отвѣчалъ Панаевъ, мы сами тамъ получаемъ письма.
Смотритель, проворный брюнетъ лѣтъ тридцати пяти, едва ли хорошо говорилъ по-русски; но я помню, что разговоръ былъ на нѣмецкомъ языкѣ. Я попросилъ его сунуть
