ской дачи былъ деревянный флигель на углу Дѣвичьяго поля и переулка къ Саввѣ Освященному. Во флигелѣ этомъ помѣщался мѣщанинъ, отдѣлившій въ немъ помѣшеніе для мелочной лавки.
Я не припомню, чтобы намъ во флигелѣ, или ученикамъ въ домѣ подавался завтракъ; поэтому неудивительно, что кромѣ чубуковъ, трубокъ и табаку мы посылали въ лавку къ сыну торговца Николаю или Николашкѣ, какъ мы его называли, за незатѣйливыми съѣстными припасами: калачами, дешевой паюсной икрой, колбасою и медомъ. Не разъ приходивший къ намъ въ комнату съ просьбою дать затянуться изъ трубочки, Варпановъ приносилъ вѣсть, что „Вегнеры кутятъ, купили калачей и, положа ихъ на плечо, расхаживаютъ по комнатѣ, протестуя противъ Аграфены Михайловны и намѣреваясь съѣсть калачи съ покупнымъ медомъ“.
Вѣроятно подъ вліяніемъ того же протеста я однажды разразился сатирическимъ стихотвореніемъ на Аграфену Михайловну, въ которомъ былъ куплетъ:
„Нѣтъ, сколько козней ты ни крой,
Я твоего не слышу бреда,
Пошлю я въ лавку за икрой
И ждать не стану до обѣда“.
Каждый четвергъ родители Чистякова присылали ему со слугою большую кулебяку, преимущественно съ кашей. Кулебяку эту на блюдѣ, завязанномъ въ салфетку, слуга Чистякова приносилъ на головѣ черезъ Крымский мостъ изъ-за Москвы рѣки. Однажды, когда мы съ Чистяковымъ присѣли къ теплой еще кулебякѣ, дверь отворилась и вошелъ Погодинъ.
— Вонъ какое пированіе! воскликнулъ онъ и, пожелавъ добраго аппетита, ушелъ.
Однажды Погодинъ, внезапно захвативши у насъ одного изъ Вегнеровъ курящимъ и выхвативъ у него мой длинный и превосходный черешневый чубукъ, загундосилъ въ носъ прерывающимся отъ негодованія голосомъ: „мальчишка! поганецъ! мерзавецъ!“ и удары чубукомъ слѣдовали по спинѣ убѣгающаго Вегнера, и когда тотъ скрылся за растворен-
