Утромъ въ 7½ часовъ лѣтомъ и зимой, когда я еще валялся на кровати, Аполлонъ или, какъ родители его называли, Полошенька вскакивалъ съ кровати, одѣвался и бѣжалъ въ залу къ рояли, чтобы звуками какой либо сонаты будить родителей. Въ 8 часовъ отецъ до половины одѣтый, но въ теплой фуфайкѣ и ермолкѣ на обнаженной головѣ, выходилъ вмѣстѣ съ женой, одѣтою въ капотъ и неизмѣнный чёпчикъ съ оборкою, въ столовую къ готовому самовару. Тамъ небольшая семья пила чай, присылая мнѣ мою кружку наверхъ. Затѣмъ Александръ Ивановичъ, наполнивъ свѣжестертымъ табакомъ круглую табакерку, шелъ въ спальню перемѣнить ермолку на рыжеватый, деревяннымъ масломъ подправленный, парикъ и, надѣвъ форменный фракъ, поджидалъ Аполлона, который въ свою очередь въ студенчіескомъ сюртукѣ и фуражкѣ бѣжалъ пѣшкомъ за отцомъ черезъ оба камённыхъ моста и Александровскій садъ до Манежа, гдѣ Аполлонъ сворачивалъ въ университетъ, а отецъ продолжалъ путь до присутственныхъ мѣстъ. Къ двумъ часами обыкновенно кучеръ Василій выѣзжалъ за Аполлономъ, а старикъ большею частію возвращался домой пѣшкомъ. Въ три часа мы всѣ четверо сходились внизу въ столовой за сытнымъ обѣдомъ. Послѣ обѣда старики отправлялись вздремнуть, а мы наверхъ — предаваться своими обычными занятіямъ, состоявшимъ главными образомъ для Аполлона или въ зубреніи лекцій или въ чтеніи, а для меня отчасти тоже въ чтеніи, прерываемомъ постоянно возникающими побужденіемъ помѣшать Аполлону и увлечь его изъ автоматической жизни памяти хотя бы въ самую нелѣпую жизнь взякаго рода причудъ. Въ 8 часовъ мы снова нерѣдко сходили чай пить и затѣмъ уже возвращались въ свои антресоли до слѣдующаго утра. Такъ, за исключеніемъ праздничныхъ дней, въ которые Аполлонъ шелъ съ отцомъ къ обѣднѣ къ Спасу въ Наливкахъ, проходили дни за днями безъ малѣйшихъ измѣненій.
Казалось, трудно было бы такъ близко свести на долгіе годы двѣ такихъ противоположныхъ личности, какъ моя и Григорьева. Между тѣмъ насъ соединяло самое живое чувство общаго бытія и врожденныхъ интересовъ. Я зналъ и
