собственномъ домѣ“, и черезъ минуту снова: „лучшій американскій табакъ“ и т. д.
На этотъ разъ я даже не зажигалъ свѣчки, а легъ на диванъ, стараясь заснуть. Сумерки незамѣтно надвинулись на безмолвную усадьбу, и полная луна, выбравшись изъ-за почернѣвшаго сада, ярко освѣтила широкій дворъ передъ моею амфиладой. Случилось такъ, что я лежалъ лицомъ прямо противъ длинной галлереи комнатъ, въ которыхъ бѣлыя двери стояли уходящими рядами вродѣ монахинь, въ „Робертѣ“.
Но вотъ среди тишины ночи раздался жалобный стонъ; ему скоро завторилъ другой, третій, четвертый, десятый, и все какъ будто съ разными оттѣнками. Я догадался, что это сычи, населяющіе дырявую крышу, задаютъ ночной концертъ. Но вотъ къ жалобному концерту сычей присоединился грубый фаготъ сыча. Боже, какъ тутъ заснуть подъ такіе вопли? Даже равнодушный Трезоръ, умѣстившійся около дивана, начиналъ какъ бы рычать въ полуснѣ, заставляя меня вскрикивать: тубо! Зажмурю безсонные глаза, но невольно открываю ихъ, и передо мною опять въ лунномъ свѣтѣ рядъ бѣлыхъ монахинь. Это наконецъ надоѣло; я всталъ, затворилъ дверь комнаты и понемногу заснулъ.
На другой день проводникъ направилъ насъ на неширокую рѣчку съ пловучими берегами. Дупелей оказалось мало; зато утки вырывались изъ камышей чуть не на каждомъ шагу изъ-подъ самыхъ ногъ и кряканьемъ разгоняли бекасовъ. Чтобы не топтаться всѣмъ вмѣстѣ, я пошелъ съ Трезоромъ одинъ. Дядя не признавалъ утокъ за дичину, и потому ни я, ни его егеря за ними не охотились; но тутъ утки выводили меня изъ терпѣнія. „Чирикъ-чирикъ“, и ни одного бекаса на сто шаговъ не остается на берегу. „Погоди же, подумалъ я, я тебя крякну“. При этомъ какъ нарочно изъ-подъ ногъ съ отчаяннымъ крикомь поднялся громадный селезень; за выстрѣломъ онъ шлепнулъ на воду и лежалъ въ двухъ-трехъ шагахъ отъ берега; совѣстно было убить птицу и бросить ее на водѣ. Но какъ ее достать? Взявши ружье за низъ приклада и вытянувъ руку, можно бы достать до селезня и придвинуть его къ себѣ, такъ какъ Трезоръ ни за что не хотѣлъ
