биловали всякаго рода дичиной и не были еще истреблены безчисленными промышленниками.
Въ гостепріимномъ домѣ Семена Николаевича мнѣ пришлось познакомиться со многими членами его довольно обширнаго родства, къ которому очевидно принадлежалъ и нашъ домъ, такъ какъ однажды Семенъ Николаевичъ, вздвигая рукава и показывая прекрасныя коралловыя запонки, сказалъ: „это мнѣ подарилъ дядюшка Василій Петровичъ“, то-есть мой дѣдъ.
Объ обычномъ возвращеніи въ Москву на Григорьевскій верхъ говорить нечего, такъ какъ память не подсказываетъ въ этотъ періодъ ничего сколько-нибудь интереснаго. Во избѣжаніе новаго бѣдствія съ политическою экономіей, я сталъ усердно посѣщать лекціи Чивилева и заниматься его предметомъ.
Въ нашей съ Григорьевыми духовной атмосферѣ произошла значительная перемѣна. Мало-по-малу идеалы Ламартина сошли со сцены, и мѣсто ихъ, для меня по крайней мѣрѣ, занялъ Шиллеръ и главное Байронъ, котораго Каинъ совершенно сводилъ меня съ ума. Однажды нашъ профессоръ русской словесности С. П. Шевыревъ познакомилъ насъ со стихотвореніями Лермонтова, а затѣмъ и съ появившимся тогда Героемъ нашего времени. Напрасно старался бы я воспроизвести могучее впечатлѣніе, произведенное на насъ этимъ чисто Лермонтовскимъ романомъ. Когда мы вполнѣ насытились имъ, его выпросилъ у насъ зашедшій къ вечернему чаю Чистяковъ, увѣрявшій, что онъ сдѣлаетъ на романѣ обертку и возвратитъ его въ полной сохранности.
