бывало, Аннушка, завязавши подвязку бантомъ спереди, ловко пришлепнетъ рукою по этому банту, мнѣ казалось, что она присадила туда астру: такъ хороши выходили у нея банты. Надо было видѣть Аннушку разряженною на Святой недѣлѣ. Однажды, видя, какъ я неловко царапаю перочиннымъ ножомъ красное яйцо, чтобы сделать его похожими на нѣкоторыя писанныя, Аннушка взяла изъ рукъ моихъ яйцо, со словами: „позвольте, я его распишу“. Усѣвшись у окна, она стала скрести ножичкомъ яйцо, отъ времени до времени, вероятно для ясности рисунка, слизывая соскобленное. Желая видѣть возникавшіе подъ ножичкомъ рисунки и цвѣты, я дотого близко наклонялся къ ней, что меня обдавало тончайшимъ и сладостными ароматомъ ея дыханія. Къ этому упоенію не примешивалось никакого плотскаго чувства, такъ какъ въ то время я еще твердо вѣрилъ, что проживающая у насъ по временами акушерка приноситъ мнѣ братцевъ и сестрицъ изъ колодца. Если бы меня теперь спросили, чѣмъ благоухало дыханіе Аннушки, я бы не затруднился отвѣтить прелестной эпиграммой Марціала — кн. III, 65:
Мальчику Діадумену.
Чѣмъ отъ нѣжной кусающей яблоко дѣвушки дышитъ,
Чѣмъ вѣтерокъ, набѣжавъ на Кориційскій шафранъ,
Чѣмъ зацвѣтаетъ впервой лоза заболѣвшая гроздомъ,
Чѣмъ трава отдаетъ, срѣзана зубомъ овцы,
Чѣмъ и миртъ, или жнецъ арабъ и янтарь послѣ тренья,
Чѣмъ благовоненъ огонь, ладонъ эосскій куря,
Чѣмъ земля, какъ ее окропитъ лѣтнимъ дождикомъ малость,
Чѣмъ вѣнокъ, что съ волосъ, нардомъ упитанныхъ снятъ,
Этимъ дышатъ твои, Діадуменъ, поцѣлуи.
Что же, если бы ты всѣ ихъ давалъ не скупясь?
Вѣроятно, подъ вліяніемъ дяди Петра Неофитовича, отецъ взялъ ко мне семинариста Петра Степановича, сына мценскаго соборнаго священника. О его вліяніи на меня сказать ничего не могу, такъ какъ въ скорости по водвореніи въ доме этотъ скромный и вероятно хорошо учившійся юноша попросили у отца беговыхъ дрожекъ, чтобы сбегать во мценскій соборъ, куда, какъ уведомлялъ его отецъ, ждали владыку. Вернувшись изъ города, Петръ Степановичи разсказы-
