свирѣпѣвшая лошадища непремѣнно наподдала бы лежачаго задними копытами. Тщетно силачъ Лисицкій старался ударами корды подъ салазки оттащить ея голову отъ груди, — сверканіе задомъ и передомъ продолжалось. Тогда я, перенесши правую ногу какъ бы для слѣзанія, уперся ею въ сѣдло и однимъ толчкомъ отлетѣлъ быть можетъ на сажень отъ разъяреннаго животнаго. Упавъ на песокъ, я ушибся не больно, но какой то нервъ или мускулъ правой ноги очень болѣзненно отозвался на мой экспериментъ, и это ощущеніе надолго оставалось у меня и сказывалось при усталости отъ долгой ѣзды.
Заговоривши о лошадяхъ второго взвода и непостижимыхъ выходкахъ Лисицкаго, я долженъ упомянуть кобылу Дашку, вершковъ восьми росту и широкую, какъ бочка. Она была чрезвычайно зла, что хорошо знали солдатики, и замѣчательно, чего мнѣ не приводилось болѣе встрѣчать, она была плотоядна. Солдаты носили ей молодыхъ воробьевъ и лягушекъ. На Дашкѣ ѣздилъ самъ Лисицкій, и только онъ, при замѣчательной силѣ своей, могъ смирять ее. Но иногда и его она выводила изъ терпѣнія, и я самъ видѣлъ и слышалъ во фронтѣ, какъ Лисицкій, схвативъ ее за ухо, наклонялся и кусалъ ее, ворча или, лучше сказать, рыча: „у, подлая!“
Однажды на подобной продѣлкѣ эскадронный командиръ крикнулъ: „Лисицкій, что ты тамъ, мужикъ, дѣлаешь! я тебя сейчасъ съ коня сниму и такъ нафухтеляю, что ты забудешь всѣ эти продѣлки!“
И на Дашку, осѣдланную на мундштукѣ, посадилъ меня Лисицкій и сталъ гонять на пескѣ передъ манежемъ.
Величайшаго труда стоило мнѣ заставлять эту грубую лошадь перемѣнять по командѣ аллюры и ноги, но Лисицкій не переставалъ кричать: „шпоры ей! хорошенько ей!“ Поневоле приходилось мнѣ слушаться, и кончилось тѣмъ, что Дашка, разсвирѣпѣвъ, закусила мундштукъ и понесла въ поле, не обращая ни малѣйшаго вниманія на мои цуки. Ничѣмъ, кромѣ служебнаго удальства, я не могу объяснить такихъ выходокъ Лисицкаго, очевидно, любившаго меня и даже впослѣдствіи оставлявшаго у меня на дворѣ рано утромъ
