Въ церкви среди толпы народа я узнавалъ и своихъ крестьянъ и прифрантившихся дворовыхъ. Много было густыхъ приглаженныхъ волосъ уже не бѣлыхъ, а отъ старости съ сильно зеленоватымъ оттѣнкомъ. При сравнительно дальнемъ переходѣ по холодной ночи въ церковь, нагрѣтую дыханіемъ толпы и сотнями горящихъ свѣчей, дѣло не обошлось безъ неожиданной иллюминаціи. Задремавшій старикъ поджегъ сзади другому скобку, и близко стоящія бабы стали шлепать горящаго по затылку, съ крикомъ: „дѣдушка горишь! дѣдушка горишь“!
Помню, что я очень гордился новою синей суконной чуйкой на сѣромъ калмыцкомъ мѣху. Но гордиться мнѣ долго не пришлось. Почувствовавъ себя дурно, я шатаясь пошелъ къ выходу, ловя за руку не знаю какъ очутившагося тутъ Сергѣя Мартыновича. На паперти я упалъ, и не помню, какъ меня доставили въ темный и совершенно умолкнувшій домъ Зыбиныхъ. Тутъ Сергѣй Мартыновичъ сдалъ меня въ передней на руки какой то женщинѣ, которая привела меня въ просторную полутемную комнату; впечатлѣніе обстановки, хотя и мгновенное, осталось въ памяти моей навсегда. За широкой кроватью въ углу, при мерцаніи нѣсколькихъ лампадъ, выступалъ широкій рядъ образовъ въ богатыхъ ризахъ, а въ самомъ углу сіялъ огромный золотой вѣнчикъ, кажется, образа Спасителя въ натуральную величину.
Женщина раздѣла меня до бѣлья и положила на широкую кровать, и я въ ту же минуту заснулъ. Проснувшись при полномъ свѣтѣ дня, я узналъ, что комната моего отдыха была спальня Ал. П. Зыбиной.
На другой день Свѣтлаго праздника къ намъ въ домъ и затѣмъ на деревню приносили образа и появлялись, какъ говорили, „священники“, хотя священникъ былъ одинъ, даже безъ дьякона. Тѣмъ не менѣе церковнослужителей съ ихъ семьями, при многочисленности послѣднихъ, набиралось человѣкъ двадцать, начиная съ попадьи и дьячихи, которыхъ можно было узнать по головамъ, тщательно завязаннымъ шелковыми косынками сѣ двойнымъ отливомъ. Усердные люди (оброчники), всѣ безъ шапокъ, приносили образа, въ видахъ неприкосновенности святыни, на полотенцахъ. Въ числѣ про-
