— Василій Никол., говорилъ я, вамъ тѣмъ легче исполнить слово, что все въ сборникѣ было уже напечатано.
Между тѣмъ образчикомъ тогдашней цензуры можетъ послужить слѣдующее.
Въ стихотвореніи „Гаданье на зеркало“ находятся стихи:
Вижу, вижу! потянулись:
Разъ, два, три, четыре, пять...
И далѣе:
Шесть, семь, восемь, девять, десять—
Чешуя какъ чешуя...
— Василій Никол.! воскликнулъ я, почему же вы „Разъ, два, три, четыре, пять“ пропустили, а
„Шесть, семь, восемь"....
— замарали чернилами?
— Не могу, отвѣчалъ Лешковъ; можетъ быть туть скрывается что либо непозволительное.
— Почему же непозволительное не скрывается въ первомъ пяткѣ, а забралось во второй?
— Я и первый со страхомъ оставляю, а ужь втораго, извините, пропустить не могу.
— Но вѣдь это уже напечатано въ Москвитянинѣ и слѣдовательно пропущено цензурой.
— Покажите, тогда я пропущу.
Волей неволей пришлось изъ за этого стиха ѣхать изъ Лефортова, гдѣ жилъ Лешковъ, къ Погодину на Дѣвичье поле.
— Вотъ чудаки то! воскликнулъ Мих. Петр.: возьмите табуретку и посмотрите вонъ на той полкѣ: тамъ старый Москвитянинъ. Да привозите книгу назадъ.
Прочитавъ страшные стихи въ Москвитянинѣ, цензоръ пропустилъ ихъ.
Не помню, гдѣ судьба наткнула меня на моего К. К. Гофмана, оставшагося навсегда типомъ нѣмецкаго бурша. Кто повѣритъ, что Гофманъ приглашалъ меня бывать у него для того, чтобы онъ могъ давать мнѣ греческіе уроки.
