которых не признавала официальная Франция, удостоились чести попасть в Луврский музей — постольку, впрочем, поскольку это не было поздно, поскольку их шедевры не вывезены за границу…
И вот надо сразу же сказать, что эта героическая эпоха, эпоха бури и натиска французского искусства, кончилась. Сравнение упомянутых ретроспективных выставок с выставками текущими — не в пользу последних. Искусство послевоенной Франции уже не являет собой картины тех дружных коллективных усилий, направленных к единой цели, какие мы наблюдали раньше в периоды импрессионизма, сезаннизма и даже кубизма. Формальное мастерство шагнуло еще больше вперед, но боевой пыл французского художества поостыл, его пульс бьется менее полно, его лозунги измельчали. Каждый работает по инерции, вразброд. Все почему-то полюбили теоретизировать и писать статьи. Настала пора индивидуализма и эклектизма. Этого не отрицают и сами французы — „нам недостает героев, а маститые художники фабрикуют картины сериями“, признается известный Андрэ Лот.
Душа Парижа, как революционно-художественного горнила, обеднела. Гегемония Парижа над мировыми вкусами на время поколебалась. Иначе и не могло быть. Та всеобщая депрессия, та усталость после бойни 1914—1918 гг., которые чувствуются во всех областях жизни на Западе, не могли, конечно, не отразиться и на искусстве.
