Какой же вывод делает отсюда художник? Бросает ли он подобно нашим „производственникам“ эту живопись в „золотых рамах“ для того, чтобы заняться „настоящими, полезными вещами"? Или, может быть, он пишет отныне только этих славных ослепительных рабочих, людей „завтрашнего дня“? Ни то, ни другое! Лежэ не бросает живо писи и не перестает писать „nu“, но все, что он пишет, он индустриализирует, превращает в твердые металлические вещи, в тела, словно мумифицированные слоем металла. Люди Лежэ — бронированные люди. Головы и груди женщин — шары, руки и ноги — трубы, пальцы — железные рукавицы, волосы — волнообразные жестяные листы. Стремление Лежэ к твердости, объемности достигает здесь парадоксального предела: человек превращается в машину с членами на шарнирах. Пи-
