тельно совсем молодой художник, он претворил в себе и традиции старого французского народного творчества и уроки Сезанна, Матисса, ван Гога и в то же время сберег какую-то очень индивидуальную, очень свежую жизнерадостность. Нарядность, праздничность — вот основная черта его мироощущения. Такова, напр., и его панорама Парижа, написанная в духе старинной географической карты и, вместе с тем, по-детски орнаментально-нарядная. В противоположность большинству художников, у которых мудрствование „разъяло“, воображение, Дюфи обладает моцартовской игрой фантазии. Его романтическая пылкость сказывается прежде всего в любви к движению и даже в том, с какой темпераментностью — быстрыми мазками и штрихами — он это движение фиксирует. Сцены купанья, прыжки с высоты в море, играющее белыми гребешками волн, сцены охоты, прогулок и скачек — вот круг его творчества. Главная же его страсть — это лошадь. Дюфи любит в ней, так же как романтики Жерико и Делакруа, прежде всего ее звериную силу, ее грациозную стремительность и легкость. Но времена все же не те: динамизм Жерико и Делакруа был отзвуком еще не остывших великих событий военных революционных атак. Дюфи же приходится искать свою „динамику“ в искусственной среде. В современном автомобильном Париже лошадь стала почти пережитком, и ее „дикую“ красоту можно увидеть лишь на скачках и в цирке. И вот перед нами серия чудесных цирковых сцен, запечатленных Дюфи, — лошади с гордыми, лебедиными шеями, трепетные и напряженные как струны, гарцующие и скачущие в стройном ритме. Дюфи ищет в цирке того, чего нет в окружающем его комильфотном быту, — остроты, опасности, героики.
