когда она рисует голодающих детей послевоенной, придавленной победителями Германии, — она тем самым зовет зрителя не к философскому смирению, но к социальной борьбе.
И, наконец, еще знаменательная черта: если в прежние годы Кэте Кольвиц изображала лишь индивидуальные фигуры скорбных матерей, то теперь, после войны, она рисует по преимуществу тесно сомкнутых, словно слитых в одну монументальную группу женщин с детьми — общая доля словно превращает их в один коллектив. Отчаяние готово стать здесь движущей силой объединения. И, вместе с тем, как во всем подлинно трагическом, в них нет истеричности, чрезмерности; эти женские и детские группы — монументальны и пластически компактны, и в густоте их черного тона есть подлинно скорбный пафос. Произведения Кэте Кольвиц — незабываемый памятник мировой бойни.
Бросить в лицо буржуазному обществу, в лицо „просвещенному, прогрессивному, гуманному“ XX веку позорные образы нищеты, голода, умирания заживо, преждевременной старости, — не значит ли это призвать к проклятию существующего „порядка“ вещей? Кэте Кольвиц — дочь свободомыслящего пастора и проповедника, и в ней самой горит потенциальная сила и страстный пафос проповедницы (хотя, конечно, и не в религиозной плоскости).
И то, чего не видит Артур Бонус, отлично видели другие: бывший кайзер, задержавший в 1898 г. награждение Кэте Кольвиц золотой медалью, его августейшая супруга, запретившая печатать в 1908 г. плакат Кольвиц „Домашняя работница“, и сама всеведущая германская полиция, запретившая
