— Да, ваша мать не была его сообщницею, и теперь очень раздражена противъ него. Но я хорошо знаю такихъ людей, какъ ваша мать. У нихъ никакія чувства не удержатся долго противъ денежныхъ разсчетовъ; она скоро опять примется ловить жениха, и чѣмъ это можетъ кончиться, Богъ знаетъ; во всякомъ случаѣ, вамъ будетъ очень тяжело. На первое время она оставитъ васъ въ покоѣ; но я вамъ говорю, что это будетъ не надолго. Что вамъ теперь дѣлать? Есть у васъ родные въ Петербургѣ?
— Нѣтъ.
— Это жаль. У васъ есть любовникъ? — Вѣрочка не знала, какъ и отвѣчать на это, она только странно раскрыла глаза. — Простите, простите, это видно, но тѣмъ хуже. Значитъ, у васъ нѣтъ пріюта. Какъ же быть? Ну, слушайте. Я не то, чѣмъ вамъ показалась. Я не жена ему, я у него на содержаньи. Я извѣстна всему Петербургу, какъ самая дурная женщина. Но я честная женщина. Придти ко мнѣ для васъ значитъ потерять репутацію; довольно опасно для васъ и то, что я уже одинъ разъ была въ этой квартирѣ, а пріѣхать къ вамъ во второй разъ, было бы навѣрное губить васъ. Между тѣмъ, надобно еще увидѣться съ вами, быть можетъ и не разъ, — то есть, если вы довѣряете мнѣ. Да? — Такъ когда вы завтра можете располагать собою?
— Часовъ въ двѣнадцать, — сказала Вѣрочка. Это для Жюли немного рано, но все равно, она велитъ разбудить себя и встрѣтится съ Вѣрочкою въ той линіи Гостинаго двора, которая противоположна Невскому; она короче всѣхъ, тамъ легко найти другъ друга, и тамъ никто не знаетъ Жюли.
— Да, вотъ еще счастливая мысль: дайте мнѣ бумаги, я напишу этому негодяю письмо, чтобы взять его въ руки. — Жюли написала: „Мсьё Сторешниковъ, вы теперь, вѣроятно, въ большомъ затрудненіи; если хотите избавиться отъ него, будьте у меня въ 7 часовъ. М. Ле-Теллье“. — Теперь прощайте!
Жюли протянула руку, но Вѣрочка бросилась къ ней на шею, и цаловала, и плакала, и опять цаловала. А Жюли и подавно не выдержала — вѣдь она не была такъ воздержна на слезы, какъ Вѣрочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость, что она дѣлаетъ благородное дѣло; она пришла въ экстазъ, говорила, говорила, все со слезами и поцалуями, заключила восклицаніемъ:
— Другъ мой, милое мое дитя! о, не дай тебѣ Богъ никогда узнать, что чувствую я теперь, когда послѣ многихъ лѣтъ въ первый разъ прикасаются къ моимъ губамъ чистыя губы. Умри, но не давай поцалуя безъ любви!
Планъ Сторешникова былъ не такъ человѣкоубійственъ, какъ предположила Марья Алексѣвна: она, по своей манерѣ, дала дѣлу слишкомъ грубую форму, но сущность дѣла отгадала. Сторешниковъ думалъ попозже вечеромъ завезти своихъ дамъ въ ресторанъ, гдѣ собирался ужинъ; разумѣется, онѣ всѣ замерзли и проголодались, надобно погрѣться и выпить чаю; онъ всыплетъ опіуму въ чашку или рюмку Марьѣ Алексѣевнѣ; Вѣрочка растеряется, увидѣвъ мать безъ чувствъ; онъ заведетъ Вѣрочку въ комнату, гдѣ ужинъ, — вотъ уже пари
