т. е. толчок, представления, или идеальное (там же, кн. I, гл. 8, § 11). Таким образом, мы имеем здесь основательнейший реализм, который, вызывая противоречие самой своей неумеренностью, дал начало берклеевскому идеализму; специальной родиной последнего, быть может, послужило то место, где Локк с такой удивительной неосмотрительностью говорит в конце 2-го параграфа 21-й гл. 2-й книги, между прочим, следующее: „непроницаемость, протяжение, форма, движение и покой действительно были бы в мире, как они есть, — все равно существовало ли бы какое-нибудь ощущающее существо для их восприятия, или нет“. Достаточно подумать над этими словами, чтобы признать их неверными, — а тогда неопровержимо выступит берклеевский идеализм. Между тем, и Локк не упускает из виду нашей основной проблемы — пропасть между представлениями в нас и независимо от нас существующими вещами, т. е. различие идеального и реального. Но от сущности вопроса он отделывается аргументами здравого, но грубого смысла и ссылкою на достаточность нашего познания о вещах для практических целей (там же, кн. IV, гл. 4 и 9), что́, очевидно, не относится к делу и показывает только, как глубоко бессилен в данном случае эмпиризм. Но уже самый реализм Локка заставляет его ограничить то, что в нашем познании соответствует реальному, свойствами, присущими вещам, каковы они в себе самих, и отличить эти свойства от свойств, принадлежащих просто нашему познанию вещей, т. е. только идеальному. Сообразно тому, последние свойства он называет вторичными, а те — первичными. Здесь — источник приобретающего впоследствии, в кантовской философии, такую чрезвычайную важность различия между вещью в себе и явлением. Здесь, следовательно, находится истинное генетическое звено, связующее кантовскую теорию с прежней философией, именно — с Локком. Побуждением и ближайшим поводом для кантовской философии послужили скептические возражения Юма против Локкова учения; к лейбнице-вольфианской же философии она имеет лишь полемическое отношение.
Такими первичными свойствами, которые представляют собою исключительно определения вещей самих в себе и, следовательно, должны быть присущи им также и помимо нашего представления и независимо от последнего, оказываются те свойства, какие мы не можем мысленно отделить от вещей, именно: протяжение, непроницаемость, форма, движение или покой и число. Все остальные признаются вторичными, — результатами воздействия первичных свойств на наши органы чувств, т. е., значит, простыми ощущениями в них; сюда относятся цвет, звук, вкус, запах, твердость, мягкость, гладкость, шероховатость и т. д. Они не имеют, поэтому, ни малейшего сходства с возбуждающими их особенностями вещей в себе и должны
