условной состоятельности и истинности: однако, в последнем счете она все-таки этого не заслуживала. Ибо, несомненно, неверным было совсем не допущение за явлениями некоторой вещи в себе, какого-то реального зерна под столь многими оболочками — скорее, абсурдом было бы ее отрицание, — но ошибочен был лишь тот способ, каким Кант вводил такую вещь в себе и пытался примирить ее со своими принципами. В сущности, поэтому, под ударами противников падало лишь его изложение (принимая это слово в самом широком смысле), а не самое дело, и в этом смысле можно утверждать, что выставленная против него аргументация все-таки собственно была лишь ad hominem, а не ad rem. Но во всяком случае здесь опять оправдывается индийская пословица: нет лотоса без стебля. Кантом руководило верное чувство той истины, что за каждым явлением лежит нечто в себе самом существующее, от чего явление получает свое бытие, т. е. что за представлением скрывается нечто представляемое. Но он захотел извлечь это нечто из самого данного представления, пользуясь для этого a priori известными нам законами последнего, которые, между тем, именно потому, что они априорны, не могут вести к чему-нибудь независимому и отличному от явления, или представления; вот почему к этой цели надо идти по совершенно иной дороге. Непоследовательности, в которых запутался Кант вследствие ошибочного пути, взятого им в этом направления, были выяснены ему Г. Э. Шульце, разобравшим вопрос, в своей неуклюжей и многословной манере, сначала анонимно в „Энесидеме“ (в особенности стр. 374—381), затем в своей „Критике теоретической философии“ (т. 2, стр. 205 сл.); тогда как защиту Канта, хотя без особенного успеха, вел Рейнгольд, так что дело оставалось при haec potuisse dici, et non potuisse refelli.
Независимо от шульцевской точки зрения, я хочу еще раз на свой лад выдвинуть лежащую в основе всего этого спора подлинную сущность дела. Кант нигде не дал строгого выведения вещи в себе, — скорее он ее заимствовал от своих предшественников, особенно у Локка, и удержал как нечто такое, в существовании чего нельзя сомневаться, так как она, собственно, разумеется сама собою, — он даже и имел на это некоторое право. Именно, по открытиям Канта, наше эмпирическое познание содержит такой элемент, который имеет доказуемо-субъективное происхождение, и такой элемент, о котором этого утверждать нельзя: последний остается, следовательно, объективным, ибо нет основания считать его за субъективный. Поэтому, кантовский трансцендентальный идеализм отрицает объективное существо вещей, или их независимую от нашего понимания реальность — отрицает настолько, насколько простирается в нашем познании априорное, но не далее, так как дальше не достает
