моральную теологию, принимая при этом в соображение, что сам он не имел возможности высказаться об истинном положении дела с такою свободой, как делаем это мы здесь: нет, построив чудовищный образ теоретического учения с чисто практическим назначением, он рассчитывал на granum salis у людей поумней. Вот почему теологические и философские писатели последнего времени, чуждающегося кантовской философии, пытались по большей части придать делу такой вид, будто кантовская моральная теология — настоящий догматический теизм, новое доказательство бытия Божья. Но она совсем не имеет такого характера, а сохраняет свое значение исключительно в пределах морали, ради одной морали и ни на волос дальше.
Но и этим немецкие профессора философии довольствовались недолго, хотя кантовская критика умозрительной теологии и привела их в большое затруднение. Ибо они исстари видели свое специальное призвание в том, чтобы удостоверять бытие и свойства Бога и делать Его главным предметом своего философствования, так что, если писание учит, что Бог питает воронов в поле, то я должен прибавить: и профессоров философии на их кафедрах. Да и теперь еще они без всякого смущения уверяют, будто подлинный предмет философии — абсолют (как известно, новомодный титул для Господа Бога) и его отношение к миру, и по-прежнему заняты его ближайшим определением, раскрашиванием и фантастической отделкой. Конечно, правительства, платящие деньги за подобного рода философствование, хотели бы, чтобы из философских аудиторий выходили также добрые протестанты и прилежные богомольцы. Как же, следовательно, должны были почувствовать себя господа представители доходной философии, когда Кант совсем сбил их с толку своим доказательством, что все доказательства умозрительной теологии несостоятельны и что всякие сведения об ее главном предмете безусловно недоступны для нашего интеллекта? Сначала они прибегли к своему известному домашнему средству — пренебрежению, а затем к опровержению: но долго так дело идти не могло. Тогда они принялись утверждать, что бытие Божие, не допуская доказательства, в то же время в нем и не нуждается, — что оно сам собою разумеется, что это неоспоримейшая вещь в мире, что мы никак не можем в нем сомневаться, что у нас есть „богосознание“, что наш разум — орган для непосредственных знаний о сверхмерных вещах, что сведения о них непосредственно им уразумеваются (vernommen), почему он и называется разумом (Vernunft)! (Покорнейше прошу обратиться здесь к моему трактату о законе основания во 2-м изд. § 34, равным образом к моим Основным проблемам этики, стр. 148—154, — по 2-му изд., стр. 146—151 — наконец, еще к моей Критике кантовской философии, стр. 584—585, по 3-му изд., стр. 617—618). По другим,
