содержатся. Дело здесь, может быть, в том, что поэзия, по самой природе своей, непереводима. Ибо в ней мысли и слова связаны между собой так же тесно и неразрывно, как pars uterina et pars foetalis placentae, и потому, заменяя подлинные слова словами чужого языка, нельзя не затронуть при этом и мыслей. Ведь, стихотворная форма уже и сама по себе — компромисс между мыслью и языком; но это — компромисс, который по самой природе своей может быть осуществлен лишь на той же материнской почве, на которой мысль и возникла, а не на чужой, куда ее вздумали бы пересадить, — а уж в особенности не на такой бесплодной почве, какую представляют обыкновенно головы переводчиков. Что вообще может быть противоположнее одно другому, чем свободное излияние поэтического вдохновения, которое самопроизвольно и инстинктивно находит для своего проявления размер и рифму, и кропотливый, холодный, считающий слога и подыскивающий рифмы труд переводчика? И вот, так как в Европе к тому же нет недостатка в поэтических, непосредственно пленяющих нас произведениях, а есть очень большой недостаток в верных метафизических воззрениях, то я и держусь того мнения, что переводчики с санскритского гораздо меньше должны были бы тратить свой труд на поэзию и гораздо больше отдавать его Ведам, Упанишадам и философским произведениям.
Когда я взвешиваю, как трудно, даже с помощью лучших, старательно подготовленных учителей и превосходных, выработанных в течение столетий филологических пособий, достигнуть в самом деле верного, точного и живого понимания греческих и римских авторов, которых языки все же — языки наших предшественников в Европе и отцы живых и посейчас языков, между тем как, напротив, санскрит, это — язык, на котором говорили тысячи лет тому назад в далекой Индии, а средства к его изучению сравнительно все еще очень несовершенны, и когда в этому я присоединяю и то впечатление, которое производят на меня — за весьма немногими исключениями — переводы европейских ученых с санскритского, — мною овладевает подозрение, что наши санскритологи, пожалуй, немногим лучше понимают свои тексты, чем, например, ученики нашей secunda — тексты греческие; но так как они не мальчики, а люди сведущие и рассудительные, то они, по тому, что они понимают в самом деле, добираются и до приблизительного общего смысла, причем, конечно, многое может вкрасться и ex ingenio. Еще гораздо хуже дело обстоит с китайским языком европейских синологов, которые часто уж совсем бродят впотьмах. В этом убеждаешься, когда видишь,
