нечное время и, следовательно, всему, что время должно было бы с собою принести, надлежало бы уже быть налицо. Таким образом легко составить бесконечный список противоречий, в которые впадают догматические гипотезы с данной реальностью вещей. Но я протестую против того, чтобы в этот список можно было добросовестным образом внести какое-нибудь из учений моей философии, — именно потому, что каждое из них было продумано пред лицом наглядной действительности и ни одно из них не имеет своих корней исключительно в абстрактных понятиях. А так как в основе моей философии покоится все же единая мысль, которая может быть приложена ко всем явлениям мира в качестве их ключа, то в этой мысли и надо видеть тот правильный алфавит, от применения которого все слова и периоды получают смысл и значение. Если слово загадки найдено верно, то оно должно подходить ко всем ее формам. Так, мое учение вносит строй и связь в исполненную контрастов сутолоку мировых явлений и разрешает те бесчисленные противоречия, какие представляет она со всякой другой точки зрения. Оно в этом отношении походит на арифметическое вычисление, результаты которого вполне сходятся между собою. Конечно, это вовсе не значит, чтобы моя философия не оставляла без решения ни одной проблемы, не оставляла без ответа ни одного вопроса. Утверждать подобное было бы дерзким отрицанием границ человеческого познания вообще. Какой бы факел мы ни возжигали и какое бы пространство он ни освещал, наш горизонт всегда останется окруженным глубокой тьмою. Ибо последнее решение мировой загадки непременно должно говорить о вещах в себе, а уже не об одних явлениях. Между тем, все наши познавательные формы приложимы как раз только к явлениям, и поэтому мы все должны представлять себе в отношениях сосуществования, преемственности и причинности. Но эти формы имеют значение и смысл только для явлений; постигнуть же посредством них вещи в себе и их возможные соотношения — нельзя. Оттого истинное и положительное решение мировой загадки должно представлять собою нечто такое, чего интеллект человека совершенно неспособен постигнуть и подумать, так что, если бы даже к нам явилось существо высшего порядка и приложило все усилия разъяснить нам это, мы все равно ничего не могли бы понять из его откровений. Поэтому те, кто уверяет, что они познали конечные, т. е. первые основания вещей, или первосущность, абсолют, или как они там еще это называют, вместе с процессом, основаниями, мотивами — что ли, вследствие кото-
