словом но упомянуто, каким же это образом приобрел он такое знакомство. Начало трактата состоит из сплетения софизмов, пустопорожность которых призна́ет всякий, кого нельзя запугать отвагою тона.
И вот, с тех пор, благодаря этому и подобным произведениям, в немецкой философии ясные понятия и добросовестное исследование заменилось „интеллектуальной интуицией“ и „абсолютным мышлением“; импонировать, озадачивать, мистифицировать, всячески изощряться для пускания читателю пыли в глаза, — все это обратились в метод, и вместо мысли всюду раздается голос умысла. Благодаря всему этому, философия, если только ее еще можно так называть, должна была, конечно, все глубже и глубже падать, пока она в конце концов не достигла последней степени унижения в лице министерской креатуры — Гегеля. Последний, чтобы вновь задушить завоеванную Кантом свободу мышления, сделал теперь философию, дочь разума и будущую мать истины, орудием государственных целей, обскурантизма и протестантского иезуитизма. А чтобы прикрыть этот позор и вместе с тем содействовать возможно большему опустению голов, он прибег к помощи вздорнейшего пустословия и бессмысленнейшей галиматьи, какую когда-либо приходилось слышать, по крайней мере — вне стен сумасшедшего дома.
В Англии и Франции философия, в общем, почти не двинулась с того места, где ее оставили Локк и Кондильяк. Мэн де-Биран, которого его издатель, г-н Кузэн, назвал le premier métaphysicien Français de mon tems в своих Новых размышлениях по физике и морали (Nouvelles considérations du physique et moral), появившихся в 1834 г., выступает фанатическим приверженцем liberi arbitrii indifferentiae и принимает его за нечто такое, что всецело само собою разумеется. Не иначе обстоит дело с некоторыми из новейших немецких писак по философии: liberum arbitrium indifferentiae, под именем „нравственной свободы“, является у них делом решенным, совершенно как будто все вышеуказанные великие люди никогда и но были на свете. Они объявляют свободу воли данной в непосредственном самосознании: это утверждает ее на столь непоколебимом основании, что все аргументы против нее не могут-де быть ничем иным кроме как софизмом. Эта высокая уверенность возникает просто оттого, что простаки совсем не знают, что такое представляет собою и означает свобода воли: в своей невинности они понимают под ней не что иное, как анализированную нами выше, во втором отделе, власть воли над членами тела, в которой ведь, конечно, никогда не сомневался никакой разумный человек и выражением для которой именно и служит пресловутое „я могу делать то, что я хочу“. В этом заключается свобода
