воли, вполне добросовестно мнят они, упирая на то, что она стоит вне всякого сомнения. Таково то состояние невинности, в какое, после стольких великих предшественников, вернула мыслящий немецкий ум гегелевская философия. Людям этого пошиба можно, конечно, крикнуть:
|
„Seid ihr nicht wie die Weiber, die beständig |
(„Разве вы не похожи на женщин, которые постоянно опять и опять возвращаются к своему первому слову, хотя их вразумляли целые часы?“).
Впрочем, быть может у иных из них тайком действуют отмеченные выше теологические мотивы.
А взять современных писателей в области медицины, зоологии, истории, политики и беллетристики: с какой чрезвычайной готовностью пользуются они всяким случаем, чтобы упомянуть о „свободе человека“, о „нравственной свободе“! Они почитают себя от этого большими умниками. В объяснение этой свободы они, конечно, не вдаются; но если бы можно было их проэкзаменовать, то оказалось бы, что они либо совсем ничего под ней не подразумевают, или же имеют в виду наше старое, почтенное, хорошо известное liberum arbitrium indifferentiae, каким бы высоким стилем они его ни выражали: в несостоятельности этого понятия никогда, конечно, не удастся убедить большую публику, но ученым следовало бы воздержаться от столь невинных о нем разговоров. Поэтому-то среди них и попадаются малодушные, которые представляют очень забавное зрелище, так как не решаются уже повествовать о свободе воли, а чтобы поискуснее выйти из затруднения, говорят вместо того о „свободе ума“, думая в этом найти для себя лазейку. Что́ они под этим разумеют, об этом я, к счастью, могу сообщить вопросительно взирающему на меня читателю: ничего, положительно-таки ничего; это просто, по доброй немецкой манере и привычке, нерешительное, даже собственно ничего не говорящее выражение, которое дает желанное убежище для их пустоты и трусости. Слово „ум“, это, собственно, метафизическе выражение, всегда означающее интеллектуальные способности, в противоположность воле: но способности эти вовсе не могут быть свободными в своем действии, а должны сообразоваться, приноровляться и подчиняться прежде всего правилам логики, затем данному каждый раз объекту их познания; их задача — чистая, т. е. объективная концепция, и тут совсем нет места для stat pro ratione voluntas. Вообще, этот „ум“, всюду толкающийся в теперешней немецкой литературе, чрезвычайно подозрительный молодец, у которого поэтому надо спрашивать при встрече
