скольку он находится под руководством разума, который дает ему возможность, помощью рефлексии, планомерно проследовать свои цели: вот почему животных можно, конечно, назвать эгоистичными, но не своекорыстными. Поэтому, для более общего понятия я удержу слово эгоизм. — Этот эгоизм как в животном, так и в человеке самым интимным образом связан, даже собственно тождествен с их сокровеннейшим зерном и сущностью. Поэтому обычно все их поступки берут свой источник в эгоизме, и сюда прежде всего всякий раз надо обращаться за объяснением какого-либо данного поступка, — подобно тому как на нем же постоянно основан учет тех средств, какими стараются направить человека сообразно какой-либо цели. Эгоизм по своей природе безграничен: человек безусловно желает сохранить свое существование, желает, чтобы оно было безусловно свободно от скорбей, к которым принадлежат также всякая нужда и лишение, желает возможно большей суммы благосостояния и желает всякого наслаждения, к какому он способен, даже старается, если можно, развить в себе еще новые способности к наслаждению. Все, что противодействует стремлениям его эгоизма, возбуждает его неудовольствие, гнев, ненависть: он видит здесь своего врага, которого надо уничтожить. Он желает, если можно, всем насладиться, все иметь, а так как это невозможно, то по крайней мере всем повелевать: „все для меня, и ничего для других“ — таков его девиз. Эгоизм колоссален — он возвышается над миром. Ибо если бы каждому отдельному человеку был предоставлен выбор между его собственным уничтожением и гибелью всего прочего мира, то мне нет нужды говорить, куда, в огромном большинстве случаев, склонился бы этот выбор. Сообразно тому, каждый делает себя средоточием мира, все относит к себе, все, что только происходит, даже величайшие перемены в судьбе народов, прежде всего ставит в связь с тем, как это отзовется на его интересах, и как бы последние ни были незначительны и косвенны, на первом месте думает о них. Нет большего контраста, как между глубоким и исключительным участием, какое каждый принимает в своем собственном „я“, и равнодушием, с каким обычно относятся именно к этому „я“ все прочие, — как и он к ним. Есть даже комическая сторона в том, что видишь бесчисленных индивидуумов, из которых каждый, по крайней мере в практическом отношении, считает реальным только себя одного, а на остальных смотрит до некоторой степени как на простые фантомы. Это в конечном итоге зависит от того, что всякий дан себе самому непосредственно, другие же даны ему лишь косвенным образом — через представление о них в его голове: и непосредственность заявляет свои права. Именно, вследствие каждому сознанию прису-
