гивают сострадание, чем исключительно физическая и, даже тут, более тупая боль животного. Таким образом, доброта характера прежде всего будет удерживать от всякой обиды другому, в чем бы она ни заключалась, а затем также побуждать к помощи, где только обнаружится чужое страдание. И здесь тоже дело может зайти настолько же далеко, как, в обратном направлении, с злобою, именно — до того, что характеры с редкой добротою больше принимают к сердцу чужое страдание, чем собственное, и потому приносят ради других жертвы, от которых они сами страдают более, нежели раньше страдал тот, кому они помогли. Где таким путем можно помочь нескольким или даже многим зараз, там они, в случае нужды, всецело жертвуют собою: так, например, Арнольд фон Винкельрид. О Паулине, который был епископом в Ноле, в 5-м столетии, во время вторжения вандалов из Африки в Италию, Иог. ф.-Мюллер (Всемирная история, кн. 10, гл. 10) рассказывает: „После того как он для выкупа пленных употребил все сокровища церкви, собственное имущество свое и своих друзей и увидел скорбь вдовы, у которой уводили единственного сына, он предложил вместо него самого себя в пленники. Ибо кто был крепкого возраста и не пал от меча, тот был уводим в плен в Карфаген“.
Согласно этой невероятно большой, врожденной и исконной разнице, на каждого будут действовать главным образом лишь те мотивы, к которым он имеет особую восприимчивость, — точно так же как одно тело реагирует лишь на кислоты, другое лишь на щелочи: и как это, так и то не подлежит перемене. Человеколюбивые мотивы, являющиеся таким могущественным импульсом для доброго характера, нс имеют, как такие, никакой власти над тем, кто восприимчив исключительно к эгоистическим мотивам. Если же все-таки желательно побудить его к человеколюбивым поступкам, то это можно сделать лишь посредством обмана, внушив ему, что облегчение чужих страданий косвенно, каким-нибудь путем, способствует его собственной выгоде (как, ведь, и большинство нравственных учений есть собственно разнообразные попытки в этом смысле). Но этим воля только вводится в заблуждение, а не улучшается. Для действительного ее улучшения надлежало бы преобразовать весь характер ее восприимчивости к мотивам, т. е., например, чтобы для одного не было уже безразличным чужое страдание как такое, другому его причинение не служило более удовольствием, или у третьего всякое, даже малейшее увеличение собственного благосостояния не перевешивало совершенно и не лишало силы всех мотивов иного порядка. Но невозможность этого гораздо несомненнее, чем невозможность превратить свинец в золото. Ибо для этого надлежало бы как бы перевернуть сердце в груди человека,
