из причины. Ибо философия делится на два периода: в первом она, в своем стремлении сделаться наукой, руководствовалась законом основания и всегда терпела неудачу, потому что на пути связи явлений она искала того, что̀ не есть явление, подобно тому, кто непрестанно, вновь и вновь разделяя величину на две части, надеется, в конце концов, не получит никакого остатка: невозможность чего лежит уже в самом руководящем принципе, — как здесь, так и там.
Второй период философии наступит, когда она, уже как искусство, будет рассматривать не зависимость явлений, а самое явление, платонову идею, и излагать и закреплять ее в материале разума, в понятиях.
Согласно первому принципу, всецело характеризующему первый период, история философии, казалась бесконечной; во втором периоде возможен конец ее: там, где отсутствует все техническое, при правильном методе, готовы и самые результаты.
Истинная сущность материализма заключается в том, что он полагает материю абсолютной и перескакивает чрез отношение ее к субъекту, в чем на деле она единственно и существует; и рассматривая по закону причинности все состояния материи, он, наконец, среди прочего находит и познание, как некоторое произведенное известными обстоятельствами состояние материи. Если мы последуем за философствующим материалистом с наглядными представлениями, то, достигнув этой последней точки, мы почувствуем внезапный припадок неудержимого олимпийского смеха, ибо нам сразу станет ясным, что то, что̀ теперь выступает, как конечный результат (познание), уже молчаливо было допущено при самой начальной исходной точке (материя), как необходимое условие, — и результат, следовательно, был постулирован: ибо там, вместо мнимо мыслимой материи, примышлялся уже представляющий материю субъект. Получается нечто вроде шутки Эйленшпигеля или некоторое Münchhausianum.
Противоположная крайность этой смешной нелепости непременно выступит, если мы, наоборот, вместо того, чтобы допустить объект без субъекта, допустим субъект без объекта, что̀ и представляет собою, собственно говоря, идеализм. Это смешное во всей своей чудовищности представляет собою, собственно, один только фихтевский идеализм, который согласно закону основания, имеющему значение лишь для объектов, заставляет субъект производить объекты. Но и более чистый идеализм, берущий только исходной точкой познающий субъект и считающий все объекты его представлениями (причем он забывает, что они — проявления воли), заключает в себе следы этого смеш-
