Таубенгайна, имеющая виды на руку барина, который, с своей стороны, прочит ей в мужья своего храброго егеря; припомнился мне и Жан-Жак Руссо, которого в юности пригласила к обеду одна знатная дама и который потом лишь заметил, что его хотели посадить за стол прислуги.
Ваше Превосходительство заняты теперь другими делами, находитесь, быть может, в высшей сфере поэзии, с высоты которой научные изыскания справедливо кажутся ничтожными. Но несмотря на все это, я не могу допустить, чтобы эти занятия совершенно не позволяли Вам принять участие в этих перипетиях учения о цветах: эта область так мала, ее так легко охватить взором; сущность сочинения, представляющего собою плод Ваших наблюдений за много лет, должна была неизгладимо запечатлеться и остаться свежей в Вашей памяти; мое сочинение так коротко и теперь уже известно Вам, — вот почему я и думал, что то или другое решение не будет стоить Вам потери времени и не отвлечет в значительной мере Вашего внимания. — Я тоже всегда, за исключением нескольких недель, смотрел на это занятие, как на нечто второстепенное, и постоянно ношу в уме совсем иные задачи.
Какую же цель, собственно, преследовал я этим длинным и, наверное, скучным письмом, этим болтливым oratio pro corona? Я надеялся, что Ваше Превосходительство, быть может, не откажетесь еще раз милостиво взглянуть в глаза моему детищу, прежде чем в последней инстанции откажетесь быть его восприемником. Ибо без этой милости его звезда не судит ему счастья: зачатие и тяжелые роды окажутся напрасными, и оно должно будет возвратиться в материнскую утробу. Причины этого я изложил Вашему Превосходительству в моем первом письме. Какая же судьба ожидает мое детище среди врагов, если даже друзья отказывают ему в поддержке! Мир, уже не первое тысячелетие утопающий в цветах, не зная, что такое цвета, на первых порах и дальше должен будет обойтись без этого знания и не станет от этого менее счастливым: одному мне будет больно читать и выслушивать извращенные мысли о цветах, а также восхваления этих мыслей — в то время, как я знаю нечто лучшее и вынужден молчать. Геродот говорит: ἐχϑίστη δὲ ὀδύνη ἐστὶ τᾶν ἐν ἀνϑρω’ποισι αὕτη, πολλὰ φρονέοντα μηδενὸς κρατέειν. XI. 16, а Гамлет восклицает с горечью: but break my heart: for I must hold my tongue! — Впрочем, я в своей специальности привык уже к такому страданию.
Если теперь я должен осудить себя еще на пифагорейское ἐχεμυϑια, то Ваше Превосходительство, без сомнения, разрешите мне одну только просьбу, в особенности, если я Вам напомню, что мысль
