грезящего духа, — эта мысль должна уже самой теории познания сообщать колорит романтической меланхолии, открывать дальнейшие горизонты пессимизма. Правда, в этих же гносеологических пределах выступает уже религиозная, отрадная мысль о том, что в силу идеальности пространства и времени всякая множественность и разлученность являются лишь иллюзией, а на деле существует одно великое Одно; времена и пространства, преграды вещей, расстояния мира и человеческих душ исчезают перед этим сознанием всеединства. Нет разделения и далей, нет многого, все едино и сосредоточено, и это единство — мировая воля. Но к такому признанию, к этому провозглашению воли вещью в себе, внутренней сущностью бытия, Шопенгауэр мог прийти лишь путем непоследовательности: его гносеология обрекает его на агностицизм, как она вообще обрекает человеческий разум на пребывание в ограниченном царстве феноменализма. Теория познания уполномочивает Шопенгауэра сказать, что мир — мое представление, но не то, что мир — воля. Наш философ не имеет права на все заглавие своего основного труда. Если Шопенгауэр выдвигает волю как вещь в себе и этим думает поправить Канта с его отказом от интеллектуального проникновения в эту вовеки неведомую вещь, то он может так поступить лишь потому, что над гносеологией одерживает у него победу его метафизическая потребность, — та непобедимая и великая потребность, которую он провидит в каждом человеке и которая так или иначе должна быть удовлетворена. Можно отрицать метафизику, но нельзя не быть метафизиком. Творец Мира как воли и представления мало различает строго-диалектическую, выдержанную и систематизированную метафизику от тех сверх-эмпирических соображений, догадок и чаяний, которыми всякий интуитивно и художественно восполняет скудость своих эмпирических знаний, или, вернее, свое эмпирическое невежество, — но во всяком случае можно признать только счастливым тот логический проступок, то незаконное обстоятельство, что Шопенгауэр не выдержал своего агностицизма, разбил феноменалистические рамки и сделал удивительную попытку заглянуть за пределы явления, рассеять мираж principii individuationis и увидеть лицом к лицу таинственную вещь вещей, Ding an sich. Он доказал и всю психологическую неизбежность такой попытки, алкание ума, то аристотелевское „удивление“, из которого рождается философия. И свое-
