к добродетели или злодейству, есть надежный аргумент для того, чтобы признать вину или отвергнуть ее“).
4) Индивидуальный характер врожден: он не создается искусством либо подверженными случайности обстоятельствами, а есть произведение самой природы. Он сказывается уже в ребенке, обнаруживая там в малом виде то, чем ему предстоит быть в большом масштабе. Вот почему при совершенно одинаковом воспитании и обстановке у двух детей мы очевиднейшим образом наблюдаем самые различные характеры: с этими самыми характерами им придется жить до старости. Мало того, характер, в своих основных чертах, переходит по наследству, хотя лишь от отца, тогда как интеллект наследуется от матери, — по этому вопросу я отсылаю читателя к гл. 43 второго тома моего главного произведения.
Из изложенной сущности индивидуального характера с несомненностью следует, что добродетели и пороки врождены. Истина эта, быть может, окажется неудобной для иных предрассудков и иных ханжествующих философов, с их так называемыми практическими интересами, т. е. их мелкими, узкими понятиями и ограниченными школьническими воззрениями; но она была уже убеждением отца морали, Сократа, который, по свидетельству Аристотеля (Eth. magna I, 9) утверждал: οὐκ ἐφ ἡμῖν γενέσϑαι τὀ σπουδάιους εἰναι, ἢ φαύλους, κ. τ. λ. („не от нашего произвола зависит быть дельными или дурными“). Упоминаемые здесь Аристотелем возражения явно слабы: да и сам он разделяет мнение Сократа, вполне определенно высказывая его в Никомаховой этике (Eth. Nicom., VI, 13): „Πᾶσι γὰρ δοκεῖ ἕκαστα τῶν ἠϑῶν ὑπάρχεν φύσει πως. Καὶ γἀρ δίκαιοι καὶ σωφρονικοὶ καὶ ανδρεῖοι καὶ τἆλλα ἔχομεν εὐϑὺς ἐκ γενετῆς“. („Ибо у всех, как кажется, отдельные характеры имеются некоторым образом от природы; ибо справедливостью, умеренностью, храбростью и прочими качествами мы обладаем прямо с рождения“). И если пересмотреть все добродетели и пороки в книге Аристотеля о добродетелях и пороках (de virtutibus et vitiis), где они сопоставлены в кратком обзоре, — то мы найдем, что все они у живых людей мыслимы лишь в качестве врожденных свойств и только как таковые могут быть действительными добродетелями и пороками: выйдя же из рефлексии и усвоенные преднамеренно, они сведутся собственно к какому-то притворству, будут неподлинны, так что в таком случае совсем нельзя будет рассчитывать и на то, что они сохранятся на будущее время и выдержат давление обстоятельств. И даже если сюда присоединить еще отсутствующую у Аристотеля и у других древних христианскую добродетель любви, caritas, то и с ней дело обстоит не иначе. Да и каким образом неустанная доброта одного и неисправимая, глубоко
