Третий великий человек, прошедший через то же самое, это — Вольтер, который передает об этом со свойственной ему грацией и наивностью. Именно, в своем Трактате о метафизике (Tracté de métaphysique, гл. 7) он подробно и энергично отстаивал так называемую свободу воли. Но в своей книге Философ-невежда (Le philosophe ignorant), написанной более сорока лет спустя, он учит о строгой обусловленности и волевых актов, именно в гл. 13, заканчивающейся таким образом: „Архимед одинаково вынужден оставаться в своей комнате, когда его там запирают, и когда он так сильно занят какой-либо проблемой, что у него не является мысли выйти вон:
Судьба ведет того, кто желает, а нежелающего влечет.
Невежда, придерживающийся такого взгляда, не всегда думал так же, но он в конце концов должен с этим согласиться“. (Archimède est également nécessité de rester dans sa chambre, quand on l’y enferme, et quand il est si fortemont occupé d’un problème, qu’il ne reçoit pas l’idée de sortir:
Ducunt volentem fata, nolentem trahunt.
L’ignorant qui pense ainsi n’a pas toujours pensé de même, mais il est enfin contraint de se rendre). В следующей затем книге Принцип действия (Le principe d’action, гл. 13) он говорит: „Шар, толкающий другой шар, охотничья собака, необходимо и добровольно бегущая за оленем, этот олень, с неменьшей необходимостью и произвольностью перескакивающий через огромный ров, — все эти действия определяются не более непреложно, чем определяемся мы ко всему тому, что делаем“. (Une boule, qui en pousse une autre, un chien de chasse, qui couit nécessairement et volontairement après un cerf, ce cerf, qui franchit un fossé immense avec non moins de nécessité et de volonté: tout cela n’est pas plus invinciblement déterminé que nous le sommes à tout ce que nous fesons).
Тот факт, что три столь высокоодаренных ума одинаково перешли к нашему воззрению, должен же, конечно, заставить призадуматься всех тех, кто, ссылаясь на свое бесхитростное самосознание, с его совсем не относящимся к делу „но ведь я могу делать то, что я хочу“, берется опровергать вполне обоснованные истины.
Нас не должно удивлять поэтому, что Кант, после этих своих ближайших предшественников, считал необходимость, с какой эмпирический характер определяется мотивами к поступкам, за вполне уже несомненную как для себя, так и для других, и не стал тратить время на то, чтобы вновь ее доказывать. Его „Идеи по всеобщей истории“ („Ideen zu einer allgemeinem Geschichte“) начинаются таким образом: „Какое бы мы, в метафизических целях, ни составляли себе понятие о свободе воли, явления воли, человеческие поступки, все-
