ченная сознанием горести всякой жизни, ошибочно полагает, что вместе с явлением она разрушает и самую сущность, — и потому индивидуум хочет спасти от бытия с его горем и себя, и детей, в которых видит свое непосредственное возрождение.
Совершенно аналогичным заблуждением было бы думать, будто, подавляя цели природы во время оплодотворения, можно достигнуть того же, что бывает в результате добровольного целомудрия; так же нелепо, ввиду неизбежных страданий жизни — содействовать смерти новорожденного, вместо того чтобы прилагать всяческие усилия для обеспечения жизни всему, что к жизни стремится. Ибо коль скоро воля к жизни существует, то ее, как единственно-метафизическое или вещь в себе, не может сломить никакая сила, — а может быть уничтожено только ее проявление на этом месте и в это время. Самая воля ничем, кроме познания, не может быть упразднена. Вот почему единственный путь спасения заключается в том, чтобы воля проявлялась беспрепятственно, дабы мы могли в этом проявлении познать свое собственное существо. Только в результате этого познания воля может отвергнуть самое себя и вместе с тем положить конец страданию, которое нераздельно с ее проявлением, — но нельзя этого осуществить физическим насилием, каковы вытравление зародыша, умерщвление новорожденного или самоубийство. Поэтому надо всячески споспешествовать целям природы, коль скоро уж определилась воля к жизни, составляющая ее, природы, внутреннюю сущность.
По-видимому, от обыкновенного самоубийства совершенно отличается особый род его, который однако, быть может, еще недостаточно констатирован. Это — добровольно избираемая на высшей ступени аскетизма голодная смерть; ее проявление однако всегда сопровождалось, в сильной степени, религиозными бреднями и даже изуверством, так что она выступает не совсем отчетливо. Все-таки, полное отрицание воли может, по-видимому, достигнуть такой силы, что отпадает даже та воля, которая необходима для поддержания телесной жизни принятием пищи. Этот род самоубийства вовсе не вытекает из воли к жизни: аскет, достигший такой абсолютной резиньяции, перестает жить только потому, что он совершенно перестал хотеть. Другой род смерти, помимо голодной, здесь даже и не мыслим (разве придуманный каким-нибудь особым изуверством), ибо желание сократить муки было бы уже в сущности некоторой степенью утверждения воли. Догматы, которые наполняют разум такого подвижника, внушают ему при этом иллюзию, что суще-
