объекта, так и из субъекта, ибо они представляют в сущности смежную границу обоих; и отсюда он заключил, что при помощи этих форм никогда нельзя проникнуть вглубь объекта, как и вглубь субъекта, т. е. познать истинное существо мира, вещь в себе.
Кант неправильно вывел вещь в себе (как я это покажу ниже), — он допустил непоследовательность, за которую ему пришлось поплатиться многочисленными и неотразимыми нападками на эту главную часть его учения. Он не признал в вещи в себе прямо волю, — тем не менее он сделал в этом направлении великий шаг пионера, изобразив неоспоримое нравственное значение человеческих поступков как нечто совершенно отличное от законов явления, по ним необъяснимое и стоящее в непосредственной близости к вещи в себе. В этом вторая заслуга Канта.
Третьей заслугой Канта является совершенное ниспровержение схоластической философии, под которой я подразумеваю период, начинающийся Августином и заканчивающийся непосредственно перед Кантом. Сущность схоластики, по верному замечанию Теннемана, состоит в опеке государственной религии над философией, так что второй остается только доказывать и изукрашивать предписываемые первой догматы. Схоластики в собственном смысле, вплоть до Суареца, сознательно приписывали философии эту роль; последующие философы делали то же самое бессознательно или, по крайней мере, не признавались в этом открыто. Обыкновенно считают, что схоластическая философия просуществовала приблизительно до Декарта, а с Декарта начинается де совершенно новая эпоха свободного и независимого от положительной догмы исследования: однако на деле у Декарта и его преемников[1] этой свободы исследования мы не находим, — встречается разве лишь ее видимость и, пожалуй, стремление к ней.
- ↑ За исключением Джордано Бруно и Спинозы. Они стоят особняком и не принадлежат ни своему столетию, ни своей родине, заплатившей одному смертью, а другому гонениями и поруганием. Их горестное существование и горестная кончина на этом западе похожи на судьбу тропического растения, перенесенного в Европу. Истинною родиной их духа были берега священного Ганга: там вели бы они спокойную, окруженную почетом жизнь, среди единомышленников. Бруно в следующих стихах, открывающих его книгу Della causa, principio et uno, за которую ему воздвигли костер, прекрасно выражает, как одиноко чувствовал он себя среди своего столетия, и вместе с тем высказывает предчувствие своей печальной участи, — оно и заставляло его медлить сообщением своих мыслей, пока не одолела присущая благородному духу потребность делиться с другими познанием истины:
