Противоположностью угрызениям совести, источник и смысл которых я разъяснил выше, является чистая совесть, удовлетворение, испытываемое нами после каждого бескорыстного поступка. Ее происхождение — следующее: такой поступок, вытекая из того, что мы непосредственно открываем наше собственное внутреннее существо также и в чужом явлении, в свою очередь еще подтверждает это открытие, т. е. открытие того, что наше истинное я заключается не только в нашей собственной личности, этом частном явлении, но и во всем, что живет. Это расширяет сердце, как эгоизм суживает его. Ибо в то время как последний концентрирует наше участие на отдельном явлении собственного индивидуума, причем познание не перестает нам показывать неисчислимые беды, беспрерывно грозящие этому явлению, отчего страх и забота становятся основным тоном нашего настроения, — сознание, что все живое по своей внутренней сущности есть то же, что наша собственная личность, это сознание распространяет наше участие на все живое: от этого сердце расширяется. Ослабленное таким образом внимание к собственной личности в корне подкапывает и ограничивает тягостную заботу о ней: отсюда та спокойная, уверенная радость, какую дарят нам добрые помыслы и чистая совесть; отсюда более сильное проявление этой радости при каждом добром поступке, ибо он удостоверяет для нас самих источник такого настроения. Эгоист чувствует себя окруженным чуждыми и враждебными явлениями, и все свое упование возлагает он на собственное благополучие. Добрый живет в мире дружественных явлений: благо каждого из них — его собственное. Если поэтому знание человеческого жребия вообще не наполняет радостью его души, то постоянное убеждение, что его собственная сущность находится во всем живом, все-таки собщает ему известное равновесие и даже ясность настроения. Ибо заботливость, распространенная на бесчисленные явления, не может так удручать, как сосредоточенная на одном явлении. Случайности, которые поражают совокупность индивидуумов, уравновешиваются, между тем как случайности, выпадающие на долю отдельного индивидуума, приносят счастье или несчастье.
Итак, если другие устанавливали моральные принципы, выдавая их за предписания добродетели и обязательные законы, а я, как уже сказано, не могу этого делать, ибо не в состоянии предписывать вечно-свободной воле какой бы то ни было обязанности или закона, — то, с другой стороны, в общем строе моего рассуждения, некоторым соответствием и аналогией такому замыслу является та чисто-теоретическая истина, простым развитием которой можно считать
