себе — в необходимость ее проявления. Ключ к примирению этих противоречий лежит в том, что состояние, при котором характер освобождается от власти мотивов, не вытекает непосредственно из воли, — а из перемены в способе познания. Именно: пока это познание заключено в principium individuationis, безусловно следует закону основания, — до тех пор и власть мотивов неодолима; когда же мы прозреваем в principium individuationis и непосредственно познаем идеи, даже сущность вещей в себе, как одну и ту же волю во всем, и из этого познания возникает для нас общий квиетив хотения, — тогда отдельные мотивы становятся бессильными, потому что соответствующий им способ познания, затемненный совершенно другим способом, отступает назад. Поэтому хотя характер и не может никогда изменяться по частям, а должен с последовательностью закона природы осуществлять в отдельных моментах ту волю, которой он есть проявление в целом, — но именно это целое, самый характер, может быть вполне упразднено указанной выше переменой в познании. Это-то упразднение Асмус, как я уже сказал, и называет с изумлением «кафолической, трансцендентальной переменой»; его, это упразднение, христианская церковь очень метко именует возрождением, а познание, из которого оно исходит, — благодатью. Именно потому, что здесь речь идет не об изменении, а о полном упразднении характера, — именно потому, как ни различны были до этого упразднения характеры, которые оно постигло, они все же, после него, обнаруживают большое сходство в своих действиях, хотя каждый еще, согласно своим понятиям и догматам, говорит очень различно.
Таким образом, в этом смысле, старая, вечно оспариваемая и вечно утверждаемая философема о свободе воли не безосновна, и церковный догмат о благодати и возрождении не лишен значения и смысла. Но мы неожиданно видим, что эта философема и этот догмат сливаются в одно, и мы теперь можем понять, в каком смысле замечательный философ Мальбранш сказал «la liberté est un mystère» и почему он был прав. Ибо как раз то, что христианские мистики называют благодатью и возрождением, служит для нас единственным непосредственным проявлением свободы воли. Оно наступает лишь тогда, когда воля, достигнув познания своей сущности, обретает для себя, в результате этого познания, квиетив и тем освобождается от действия мотивов, лежащего в сфере другого способа познания, объектами которого служат только явления. — Возможность такого обнаружения свободы составляет величайшее преимущество
