Я пытался еще разъ заставить говорить Перкина. Какая-то стыдливость помѣшала мнѣ спросить его о несчастной участи отца и дядей.
— Они съ трудомъ понимаютъ насъ! сказалъ мнѣ чиновникъ. Между собою эти негодяи говорятъ на какомъ-то условномъ языкѣ, называемомъ bargoensch.
Я самъ былъ охваченъ смертельной тоской и грустью. Рѣдкія слова, каріе глаза Перкина, его словно бронзовый голосъ, такъ страстно вызывали въ моей памяти исчезнувшихъ любимцевъ.
— Уйдемъ, сказалъ я громко, возбужденный, разстроенный, готовый глупо зарыдать и не чувствовавшій больше силъ сдерживаться.
Мы покинули Ниндъ.
Ахъ, этотъ шумъ кегель, оставшійся позади насъ! Одна нотка трогательнаго голоса Перкина призывавшаго къ молчанію его товарищей, которые свистѣли намъ въ видѣ прощанія! Догадывался ли онъ о всѣхъ тѣхъ, которыхъ я любилъ въ немъ? На одну минуту я обрадовался. Эти молодцы могли бы мнѣ замѣнить тѣхъ пятерыхъ… Но нѣтъ, вернемся въ городъ…
Мнѣ удалось сдѣлать надъ собой насиліе, я слушалъ, какъ мой спутникъ говорилъ серьезныя вещи и даже отвѣчалъ ему тѣмъ же тономъ, хотя онъ сталъ мнѣ столь противенъ, какъ какой-нибудь судья и я готовъ былъ выдать его убійцамъ Люжи. Я слѣдовалъ за нимъ машинально, смиренно, какъ преданный песъ, ничего
Я пытался еще раз заставить говорить Перкина. Какая-то стыдливость помешала мне спросить его о несчастной участи отца и дядей.
— Они с трудом понимают нас! сказал мне чиновник. Между собою эти негодяи говорят на каком-то условном языке, называемом bargoensch.
Я сам был охвачен смертельной тоской и грустью. Редкие слова, карие глаза Перкина, его словно бронзовый голос, так страстно вызывали в моей памяти исчезнувших любимцев.
— Уйдем, сказал я громко, возбужденный, расстроенный, готовый глупо зарыдать и не чувствовавший больше сил сдерживаться.
Мы покинули Нинд.
Ах, этот шум кегель, оставшийся позади нас! Одна нотка трогательного голоса Перкина призывавшего к молчанию его товарищей, которые свистели нам в виде прощания! Догадывался ли он о всех тех, которых я любил в нем? На одну минуту я обрадовался. Эти молодцы могли бы мне заменить тех пятерых… Но нет, вернемся в город…
Мне удалось сделать над собой насилие, я слушал, как мой спутник говорил серьезные вещи и даже отвечал ему тем же тоном, хотя он стал мне столь противен, как какой-нибудь судья и я готов был выдать его убийцам Люжи. Я следовал за ним машинально, смиренно, как преданный пес, ничего
