— Г>509 —
Но клеветали только на героѳвъ революции и самое революцію—клеветали даже на весь нашъ вѣкъ, съ неслыханною дерзостью пародировали всю литу^ргію нашихъ свя-щеннѣйшихъ идей, и когда слушаешь или читаешь нашихъ гнусныхъ поносителей, то народъ у нихъ—сволочь, свобода— наглость, и съ воздѣтыми къ небу глазами и набожными вздохами сѣтуютъ и сожалѣютъ они, что мы «фривольны» и что у насъ, къ сожалѣнію, нѣтъ никакой религіи. Лицѳ-мѣрные плуты и ханжи, смиренно крадущіеся между нами, согнувшись подъ бременемъ своихъ тайныхъ грѣховъ, осмѣ-ливаются поносить вѣкъ, можетъ-быть, самый священный между всѣми своими предшественниками и преемниками, вѣкъ, приносящій себя въ жертву за грѣхи прошедшаго и счастье будущаго, мессія между столѣтіями, который едва ли былъ бы въ силахъ вынести свои страданія, если бы по временамъ не напѣвалъ веселаго водевиля и не отпускалъ остротъ насчетъ новыхъ фарисеевъ и садукеевъ. Колоссальный скорби были бы невыносимы безъ такого остроумничанья и зубоскальства! Серьезность дѣйствуетъ особенно сильно тогда, когда о появленіи ея возвѣщаетъ смѣхъ, шутка. Наше время вполнѣ похоже въ этомъ отношѳніи на своихъ дѣтей между французами, которые писали ужасающе вѣтреныя книги, но, тѣмъ не менѣе, могутъ быть весьма серьезными и строгими тамъ, гдѣ серьезность и строгость необходимы; таковы, напримѣръ, Лакло и особенно—Луве де-Кувре, которые оба, когда представлялась надобность, со смѣлостью и самопожертвованіемъ мучениковъ сражались за религію, но при этомъ писали очень легкія и скандальныя вещи и, къ сожалѣнію, не имѣли никакой религіи.
Какъ будто свобода не есть та же религія! А такъ какъ она религія — наша, то мы, мѣряя тѣмъ же масштабомъ, могли бы объявить ея поносителей тоже фривольными и не имѣющими религіи.
Да, я повторяю слова, которыми началъ эти страницы: свобода есть религія нашего времени... А французы —ея избранный народъ, на ихъ языкѣ начертаны ея первыя истины и положенія, Парижъ—новая обѣтованная земля, и Рейнъ — рѣка, которая отдѣляетъ обѣтованную землю
свободы отъ земли филистеровъ.