― Я сказал вам, что не позволю вам принимать вашего любовника у себя.
― Мне нужно было видеть его, чтоб...
Она остановилась, не находя никакой выдумки.
― Не вхожу в подробности о том, для чего женщине нужно видеть любовника.
― Я хотела, я только... ― вспыхнув сказала она. Эта его грубость раздражила ее и придала ей смелости. ― Неужели вы не чувствуете, как вам легко оскорблять меня? ― сказала она.
― Оскорблять можно честного человека и честную женщину, но сказать вору, что он вор, есть только la constatation d'un fait.[1]
― Этой новой черты жестокости я не знала еще в вас.
― Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет жене свободу, давая ей честный кров имени только под условием соблюдения приличий. Это жестокость?
― Это хуже жестокости, это подлость, если уже вы хотите знать! ― со взрывом злобы вскрикнула Анна и, встав, хотела уйти.
― Нет! ― закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими большими пальцами ее за руку так сильно, что красные следы остались на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее на место. ― Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость ― это. бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
Она нагнула голову. Она не только не сказала того, что она говорила вчера любовнику, что он ее муж, а муж лишний; она и не подумала этого. Она чувствовала всю справедливость его слов и только сказала тихо:
― Вы не можете описать мое положение хуже того, как я сама его понимаю, но зачем вы говорите всё это?
― Зачем я говорю это? зачем? ― продолжал он также гневно. ― Чтобы вы знали, что, так как вы не исполнили моей воли относительно соблюдения приличий, я приму меры, чтобы положение это кончилось.
― Скоро, скоро оно кончится и так, ― проговорила она, и
- ↑ [установление факта.]
