брата къ сестрѣ, тѣмъ болѣе, что[1] онъ особенно не любилъ тотъ петербургскій кружокъ, котораго Анна Аркадьевна составляла украшеніе. Если онъ бѣжалъ подъ предлогомъ болѣзни отъ почестей, которыя его ждали въ Петербургѣ, то преимущественно вслѣдствіи отвращенія къ тому могущественному кружку, котораго главнымъ лицомъ былъ Алексѣй Александровичъ и который казался ложнымъ, фальшивымъ, напыщеннымъ Вронскому. Это былъ тотъ кружокъ, который Вронскій называлъ шуточно: утонченно-хомяковско-православно-женско-придворно-славянофильски добродѣтельно изломанный. И ему много лжи, притворства, скромности и гордости казалось въ этомъ тонѣ, и онъ терпѣть не могъ его и лицъ, какъ Каренины, мужа, жену и сестру, которыя составляли его. Отъ этаго онъ ничего не отвѣтилъ Алабину.
— Ты взойди сюда, Михайла, — сказалъ Вронскій къ высокому старому материному лакею, пріѣхавшему съ нимъ. — Для матушки вѣдь переѣздъ изъ Петербурга въ Москву теперь кажется труднѣе, чѣмъ на лошадяхъ, — улыбаясь своей кроткой и тихой улыбкой, сказалъ Вронскій. — Тамъ братъ посадилъ ее въ вагонъ съ дѣвушкой и съ Джипомъ, приказалъ кондуктору дѣлать такъ, чтобы какъ можно было похоже на карету, здѣсь мы съ Михайлой встрѣтимъ.
— Вѣрно, въ особомъ отдѣленіи?
— Ну, разумѣется. Чтобъ она была довольна, надо, чтобы провезти ее изъ Петербурга въ Москву такъ, чтобы она не чувствовала, что смѣшалась съ другими, чтобы ее мірокъ, атмосфера ѣхали съ нею...
— Ну да, ну да, — говорилъ Степанъ Аркадьичъ, сіяя глазками. — Что, скоро ли? Лучше бы пройти туда на платформу.
Такъ говорили они, ходя взадъ и впередъ по залѣ и ожидая прихода поѣзда.[2]
[3]Приближеніе время прихода поѣзда все болѣе и болѣе
- ↑ Вслед за этим написано: то, что онъ зналъ объ Карениной. Слова эти, как явствует из контекста, не зачеркнуты Толстым, видимо, по рассеянности.
- ↑ На верхнем крае поля написано: Степанъ Аркадьичъ убитъ всегда натощакъ, а нынче особенно, и завидуетъ.
- ↑ Зачеркнуто: Извощичья карета Степана Аркадьича задержалась у подъѣзда станціи другой темной старомодной каретой на парѣ бѣлыхъ перекормленныхъ лошадей съ свалившимися шлеями и желобами по спинамъ и съ старымъ кучеромъ и толстымъ лакеемъ на козлахъ. Изъ кареты необходимо должна была выдти старая московская барыня, ⟨какъ изъ желтой гусеницы шелковичнаго червя должна выдти бѣлая бабочка.⟩ Но совершенно неожиданно Степанъ Аркадьичъ увидалъ, что въ то время, какъ старикъ, толстый лакей, только закопошился на козлахъ, собираясь слѣзать, дверца, какъ выстрѣлила, отворилась, стукнувшись въ размахъ о колесо, и изъ кареты выпрыгнулъ знакомый конногвардеецъ Алабина Гагинъ, жившій эту зиму въ отпуску въ Москвѣ и такъ пристально ухаживавшій за свояченицей Алабина, за Кити Щербацкой, что каждый день ожидалось объявленіе о ихъ обрученіи. — А, Алабинъ! Вы за кѣмъ? — проговорилъ Гагинъ, пожимая руку знакомому, и, не дожидаясь отвѣта, указывая улыбаясь на слѣзавшаго, съ козелъ старика лакея, по французски сказалъ: — А я за матушкой, ѣдетъ изъ Петербурга отъ брата. Вы видѣли, я думаю, ея пару въ каретѣ. Такой классической пары, я думаю, ужъ не осталось въ Москвѣ. Это матушкина гвардія. Ей кажется, что безъ него переѣздъ на Пречистенку не совсѣмъ безопасенъ. Матушка пріѣзжаетъ нынче, — прибавилъ онъ. — Да, а вы за кѣмъ? — За сестрой. — Анна Аркадьевна Каренина, слышалъ; но никогда не имѣлъ чести быть представленнымъ. Я вчера не засталъ васъ въ театрѣ, а нельзя было раньше. Кузьмичъ, ты войди сюда, чтобъ Княгиня сейчасъ увидѣла тебя, — обращался онъ къ старому лакею. — Ахъ да, виноватъ, вы что-то говорили. Обѣдать? Пожалуй, давайте обѣдать гдѣ нибудь вмѣстѣ; только я приведу съ собой своего чудака Удашева Костю; онъ вчера пріѣхалъ и у меня остановился. А вечеромъ я у вашихъ. Впрочемъ, не знаю, матушка отпуститъ ли меня. Какъ бы, голубчикъ, отпереть эту дверь, — обратился онъ къ служащему на желѣзной дорогѣ, — вѣдь скоро придетъ? Да вотъ какъ мы сдѣлаемъ. Мнѣ нужно на Прѣсню, на проѣздку, мой Беркутъ бѣжитъ, и ваши, т. е. Княгиня съ дочерью, будутъ въ Саду на конькахъ, я обѣщался зайти Княгинѣ. Такъ тамъ сойдемся и рѣшимъ, обѣдаемъ ли вмѣстѣ и гдѣ. Хорошо? Такъ говорилъ Гагинъ, молодой, красивый юноша, ни громкимъ, ни тихимъ голосомъ, спрашивая и не дожидаясь отвѣта, не дослушивая того, что ему говорили, перебивая въ серединѣ рѣчи, очевидно не обращая ни малѣйшаго вниманія на то, что сотни постороннихъ глазъ видятъ и ушей слышатъ его, и двигаясь среди людей, вниманіе которыхъ онъ, очевидно, обращалъ на себя своей красивой, самоувѣренной, элегантной и счастливой фигурой, также свободно, какъ бы онъ былъ одинъ съ своимъ пріятелемъ. Не смотря на то, что въ разговорѣ онъ спрашивалъ и не дослушивалъ отвѣта, перебивая въ серединѣ рѣчи, онъ дѣлалъ все это такъ живо и безсознательно и когда замѣчалъ, что сдѣлалъ неучтивость, толкнувъ ли кого нечаянно, или перейдя дорогу дамѣ, или перебивъ рѣчь, такъ охотно, видимо отъ всей души, извинялся, и такое еще съ дѣтства очевидно нетронутое веселье жизни и свѣжесть были во всѣхъ его чертахъ и движеньяхъ, что въ большинствѣ людей, которые видѣли его, двигаясь по залѣ станціи, онъ возбуждалъ чувство зависти, но зависти безъ желчи. «Вотъ счастливый, неломанный, не мученый человѣкъ!» говорилъ всякій, кто видѣлъ его. И это самое, вспоминая бывшую дома сцену, думалъ, глядя на него, Степанъ Аркадьичъ. «Вотъ счастливый человѣкъ! — думалъ Степанъ Аркадьичъ, поутру, до завтрака, особенно нынче, послѣ сцены съ женою, находившійся въ меланхолическомъ расположенiи духа. — Богатъ, что дѣвать некуда денегъ, и свободенъ, какъ птица. Чего ему еще?» Въ томъ, что онъ красивъ и здоровъ, Степанъ Аркадьичъ не завидовалъ ему: эти качества, имѣя ихъ въ высшей степени, Степанъ Аркадьичъ не считалъ за благо, такъ какъ не зналъ, что такое ихъ отсутствіе. — Хорошо, послѣ Суда я заѣду въ садъ, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, — и пообѣдаемъ.
