— Отчего жъ ты такъ отчаиваешься?
— Надо знать Долли, какая она женщина. И она беременная.[1] Какъ она можетъ простить меня, когда я самъ не могу простить.[2]
— Но что она говоритъ?
— Она говоритъ, что не можетъ жить со мной, что она оставитъ меня, и она это сдѣлаетъ.
— Но какъ? Вѣдь надо же жить какъ нибудь, надо устроить судьбу дѣтей.
— Анна, ты всегда была моимъ Ангеломъ-хранителемъ, спаси меня.
— Да, но почему ты думаешь, что я могу сдѣлать что нибудь?[3] Ахъ, какъ вы гадки, всѣ мущины, — сказала она.
— Нѣтъ, она не проститъ, — сказалъ онъ.
— Если она тебя любила, то проститъ непремѣнно.
— Ты думаешь, проститъ? Нѣтъ, не проститъ, — повторялъ онъ черезъ минуту.⟩
⟨Общественныя условія такъ сильно, неотразимо на насъ дѣйствуютъ, что никакія разсужденія, никакія, даже самыя сильныя чувства не могутъ заглушить въ насъ сознаніе ихъ.⟩ Долли была убита своимъ горемъ, вся поглощена имъ, но, несмотря на то, она помнила, что Анна золовка была жена однаго изъ важнѣйшихъ лицъ Петербурга и Петербургская grande dame, и это то обстоятельство сдѣлало то, что она не исполнила того, что обѣщала мужу, т. е. не забыла то, что пріѣдетъ золовка. Будь ея золовка неизвѣстная деревенская барыня, она, можетъ быть, и не захотѣла бы знать и видѣть ее, но Анна — жена Алексѣя Александровича — этаго нельзя было сдѣлать. «Кромѣ того, Анна ни въ чемъ не виновата, — думала Долли. — Я объ ней кромѣ нетолько самаго хорошаго, но не знаю ничего кромѣ общаго восторга и умиленія, и въ отношеніи себя я видѣла отъ нея только ласку и дружбу — правда, нѣсколько приторную, съ афектаціей какого-то умиленія, но дружбу. За что же я не приму ее»?
Но все таки Долли съ ужасомъ и отвращеніемъ представляла себѣ тѣ религіозныя утѣшенія и увѣщанія прощенія христіанскаго, которыя она будетъ слышать отъ золовки.
- ↑ Зачеркнуто: Это ужасно. Я такой негодяй, я мерзавецъ, — и Мишенька заплакалъ.
- ↑ Зач.: — Ты скажи мнѣ про Долли. Что она? Какъ она приняла это? Ахъ, несчастная! — Долли, кажется, сама не знаетъ, на что она рѣшилась.
- ↑ Зач.: Одинъ Тотъ, Кто знаетъ наши сердца, можетъ помочь намъ. Облонскій замолчалъ. Онъ зналъ этотъ ⟨выспренній⟩ нѣсколько притворный, восторженный тонъ ⟨религіозности⟩ въ сестрѣ и никогда не умѣлъ продолжать разговоръ въ этомъ тонѣ. Но онъ зналъ тоже, что подъ этой напыщенной религіозностью въ сестрѣ его жило золотое сердце.
