Столяр. Да вам и нельзя. Привыкли.
Николай Иванович. Можно, можно, всегда можно.
Люба (входит). Здравствуйте, Яков.
Столяр. Здравия желаю, барышня.
Люба. Борис поехал в полк. Я боюсь, что он там сделает, скажет что-нибудь. Как ты думаешь?
Николай Иванович. Что я могу думать? Сделает то, что есть в нем.
Люба. Ведь это ужасно. Ему так мало остается, и вдруг он погубит себя.
Николай Иванович. Он хорошо сделал, что не зашел ко мне; он знает, что я ничего ему иного не могу сказать, как то, что он сам знает. Он сам говорил мне, что оттого и вышел в отставку, что понимает, что нет более не только беззаконной, жестокой, зверской деятельности, как та, которая вся направлена только на убийство, но что нет унизительнее, подлее ее — подчиняться во всем и беспрекословно первому встречному старшему чином — он всё это знает.
Люба. Того-то я боюсь, что он знает это и захочет сделать что-нибудь.
Николай Иванович. Это решит его совесть, тот бог, который есть в нем. Если бы он пришел ко мне, я бы ему одно посоветовал: не делать ничего по рассуждению, а только тогда, когда этого требует всё существо. А то нет хуже. Вот я хотел сделать так, [как] велит Христос: оставить отца, жену, детей и идти за ним, и ушел было, и чем же кончилось? Кончилось тем, что вернулся и живу с вами в городе в роскоши. Потому что я захотел сделать сверх сил. И вышло то мое унизительное, бессмысленное положение. Я хочу жить просто, работать, а в этой обстановке с лакеями и швейцарами это выходит какое-то ломанье. Сейчас вот Яков Никанорович, вижу, смеется надо мной...
Столяр. Что мне смеяться. Вы мне платите, чайком поите. Я благодарю.
Люба. Я думаю, не поехать ли мне к нему.
Николай Иванович. Милая, голубушка, знаю, что тебе тяжело, страшно, хотя не должно бы быть страшно. Ведь я человек, понявший жизнь. Ничего дурного быть не может. Всё, что кажется дурным, только радует сердце. Но ты пойми одно, что человеку, пошедшему по этому пути, предстоит выбор. И бывают положения, когда весы божеского и дьявольского
