становятся ровно и колеблются. И тут совершается величайшее дело божие — и тут всякое вмешательство чужое страшно опасно и мучительно. Как бы сказать, человек делает страшные усилия перетянуть тяжесть, и тут прикосновение пальцем может сломать ему спину.
Люба. Да ведь зачем же страдать?
Николай Иванович. Всё равно, как мать скажет: зачем страдать? Роды не бывают без страданий. То же и в духовной жизни. Одно тебе скажу: Борис истинный христианин и потому свободен. И если ты не можешь еще быть тем, чем он, — не можешь, как он, верить в бога, через него — верь в него, верь в бога.
Марья Ивановна (из-за двери). Можно?
Николай Иванович. Всегда можно. Вот нынче какой у меня раут.
Марья Ивановна. Приехал наш священник, наш Василий Никанорович. Он едет к архиерею, отказался от прихода.
Николай Иванович. Не может быть.
[Марья Ивановна.] Он тут. Люба, позови его. Он хочет тебя видеть.
Марья Ивановна. А еще я пришла к тебе сказать про Ваню. Ужасно себя ведет и учится так, что ни за что не перейдет. Я стала говорить ему, грубит.
Николай Иванович. Маша, ведь ты знаешь, что я не сочувствую всему тому складу жизни, который вы ведете, и их воспитанию. Это для меня страшный вопрос: имею ли я право видеть, как на моих глазах гибнут...
Марья Ивановна. Тогда надо что-нибудь другое, определенное, а что ты даешь?
Николай Иванович. Я не могу сказать что. Я одно говорю, первое: надо освободиться от этой развращающей роскоши.
Марья Ивановна. Чтоб они были мужиками — не могу я на это согласиться.
Николай Иванович. Ну, так не спрашивай меня. То, что тебя огорчает, так и должно быть.