— Кто? Как? кто узнал?
— Казак[1] донес, — сказал полицмейстер. — Ну, ведите его. Пожалуйте и вы, сударынька.
Альбина,[2] не трогаясь с места, с ужасом оглядывалась вокруг себя. У тарантаса, закрыв лицо руками, рыдала Людвига, позади тарантаса стоял казак и, мрачно насупив брови, смотрел себе на ноги.
Как ни мучительна была для нее в эту минуту ненависть ко всем этим ужасным людям, как ей казалось, наслаждающимся ее страданиями, — ее отчаяние перед потерей всякой надежды спасения и страх за своего мужа были еще сильнее.
Она пронзительно вскрикнула и, подбежав к мужу, обняла его за шею.
— Вместе. Всё вместе, — кричала она. — Что ему, то и мне. — И, прижавшись к нему, она затихла, вся трясясь от рыданий.
Мигурского судили и приговорили за побег к прогнанию сквозь 1000. Альбина выхлопотала помилованье. Его сослали в Сибирь. Альбина прожила в Сибири недолго. Она начала чахнуть. Ничего уже не предпринимала, прося прощения у мужа и у бога, которому непрестанно молилась.
Альбина подъехала к гостинице в самом восторженно-счастливом состоянии. Всё удавалось. Теперь оставалось самое легкое: перенесть ящик на лодку косовушку, а Жозе в мужицком платье войти в лодку.
Солнце играло по огромному разливу. Лес мачт виднелся из-за берега, и паруса белели по играющей на солнце воде.
Она въехала прямо на двор. Около того места, где был тарантас, стояла толпа народа. Сердце перестало биться. Она быстро вошла в середину толпы и, в первую минуту, не поверила своим глазам: Жозя в кандалах на руках и ногах стоял над ящиком между двумя солдатами и жалостно смотрел на нее.
— Альбина! Ничего. Альбина! Ничего, — повторял он, не зная, чем успокоить ее.
У тарантаса, закрыв лицо руками, рыдала Людвига, позади тарантаса стоял казак и, мрачно насупив брови, смотрел себе на ноги.
— Вот так прах детей! — улыбаясь, проговорил помощник полициймейстера. — Какого молодца в гроб запихали. Он вам кто? — обратился он к ней.
Альбина схватилась за грудь и замерла, не отвечая.
— Казак донес, — сказал Мигурский.