402 883. не подъехал к Баряти[нскому]. — Ср. запись 3 июля 1851 г.: «трусил Барятинского», и прим. 334.
403 892—9024. Текст и перевод двух чеченских песен, записанных в дневнике 1 февраля 1852 г., были изучены, по просьбе Редакции, знатоком чеченского языка проф. Н. Ф. Яковлевым, исследование которого увидит вероятно свет в специальном органе. Здесь же, с разрешения его, сообщаем только вкратце результат, к которому он пришел.
Толстой пользовался для своей записи звуков чеченского языка обычными знаками русского алфавита, оттеняя только кое-где некоторые фонетические особенности с помощью диакритических знаков — горизонтальной черты над строкой для обозначения звука, не передаваемого вполне точно русским знаком, и знака «′» для обозначения долготы гласной для двугласной. Но конечно в своей записи, как в единичной попытке, Толстой не мог проводить какой-либо строго-последовательной транскрипции; не мог он использовать также и каких-либо лингвистических трудов по чеченскому языку, так как первая работа в этой области (П. К. Услара) появилась лишь десять лет спустя после его записи. Деление чеченского текста на слова также не везде правильно. Эти особенности записи Толстого заставляют проделать над текстом работу не столько прочтения, сколько реконструкции чеченского прототипа, материалом для которой служат одновременно и перевод и чеченский текст оригинала. Эта работа дает возможность с несомненностью установить, что мы имеем здесь зафиксированную Толстым подлинную устную передачу природного чеченца. Самая внешность текстов, обилие зачеркнутых мест, вставок и поправок в корне противоречит предположению, чтобы эти тексты могли быть переписаны Толстым с готовой рукописи.
Русский перевод Толстого восходит также к переводу самого исполнителя-чеченца, хотя некоторые исправления указывают на работу записывателя в сторону придания переводу большей литературности.
В заглавии песен стоят имена чеченцев Садо (см. прим. 397) и Балты (см. прим. 401), известных из дневника и переписки Толстого. Что касается выражений «песня Садо», «песня Балты», то они могут указывать здесь не только на лицо, от которого записана песня, но и на стремление — замеченное также и у ингушей и не всегда достаточно обоснованное — подчеркнуть принадлежность песни определенному лицу.
Намечаемый таким образом живой источник чеченских записей Толстого увеличивает и без того их значительную научную ценность, как первого по времени письменного памятника чеченского языка в ряду немногих других, по которым мы можем судить о диалектах и об истории
