Ведь он способен по пустякам восторгаться, я его давно знаю, заметил сын министра, подмигивая на Делесова.
Делесов сделал как будто не слышит. Ему становилось неприятно, что гости его как бы преднамеренно не хотели оценить Алберта.2
(Тут выпустить художника). Далее всё так, как в рукописи до слов: «Делесову было совестно». —
Делесову было совестно, он не решался оспаривать авторитет Аленина; но думал совершенно иначе. — Он нынче совсем не в духе3 сказал он. Сообразите, что это умирающий человек теперь, а ведь все таки талант4.......
Никакого... (и т. д. до слов «и быть подленьким, прибавил он». Все засмеялись.
Нет, извините меня, Михаил Андреич, сказал Делесов с маленькой досадой, я его знаю ближе, чем вы, это не такой человек. И особенно теперь. Теперь страшно и больно смотреть на него, прибавил он, одушевляясь.
Что жалок он — это так, возразил Аленин, но ничего тут особенного нет. Вы главное разубедитесь, пожалуйста, что он гений. Уверяю вас, что я люблю артистов и, про[во]зившись с ними всю свою жизнь, приобрел некоторую опытность, поверьте же мне, что это вовсе не гений, а что таких несчастных бездна — везде и что ими вовсе не восхищаться надо, а в исправительные дома сажать их.
Да отчего же вы так думаете?
А оттого, что эти господа — язва для серьезного искусства.
Ну, извините меня, горячо возразил Делесов, я его совсем не так понимаю. В ваших глазах он грязный, спившийся немец, а в моих он совсем другое. —
Вам никто не может мешать поэтизировать его сколько угодно, сказал Аленин, я ж вижу в нем то, что есть. —
И я вижу то, что есть, я изучил его, продолжал Делесов, по-вашему это негодяй, а по-моему это гений, погибший гений. Это человек, сгоревший весь от того священного огня, которому мы все служим. Этот огонь поэзии жжет других, так трудно не сгореть самому.5
