улыбкой въ глазахъ, глядя въ рыжаго солдата, монотонно заговорилъ, точно разсказывая сказку:
— Гляжу я — лежитъ она у фонаря, рукой за фонарь схватилась, обняла его… щеки бѣлыя-бѣлыя, а глаза — открыты… Ласково такъ…
— Ну, завелъ волынку! — угрюмо бормочетъ рыжій.
Семенъ смотритъ на уголья, прищуривъ глаза, и продолжаетъ:
— И лѣтъ ей будетъ… съ двадцать, видно…
— Говорилъ ты про это, — укоризненно воскликнулъ рыжій. — Ну, чего язву ковырять?
Семенъ смотритъ въ лицо ему и виновато усмѣхается.
— Жалко мнѣ бабочку, видишь ты… Молодая такая… веселая, видно, была, по глазамъ-то… Думаю себѣ — эхъ, ты, милена. Была-бы ты жива, познакомились-бы мы съ тобой и ходилъ-бы я къ тебѣ по праздникамъ на квартиру, и цѣловалъ-бы я твои…
— Будетъ! — сказалъ Яковлевъ, искоса и снизу вверхъ, глядя на разсказчика острымъ, колющимъ взглядомъ.
— Въ казармѣ ной! — добавилъ рыжій.
Семенъ виновато согнулъ спину и, помолчавъ, снова началъ:
улыбкой в глазах, глядя в рыжего солдата, монотонно заговорил, точно рассказывая сказку:
— Гляжу я — лежит она у фонаря, рукой за фонарь схватилась, обняла его… щёки белые-белые, а глаза — открыты… Ласково так…
— Ну, завёл волынку! — угрюмо бормочет рыжий.
Семён смотрит на уголья, прищурив глаза, и продолжает:
— И лет ей будет… с двадцать, видно…
— Говорил ты про это, — укоризненно воскликнул рыжий. — Ну, чего язву ковырять?
Семён смотрит в лицо ему и виновато усмехается.
— Жалко мне бабочку, видишь ты… Молодая такая… весёлая, видно, была, по глазам-то… Думаю себе — эх, ты, милёна. Была бы ты жива, познакомились бы мы с тобой и ходил бы я к тебе по праздникам на квартиру, и целовал бы я твои…
— Будет! — сказал Яковлев, искоса и снизу вверх, глядя на рассказчика острым, колющим взглядом.
— В казарме ной! — добавил рыжий.
Семён виновато согнул спину и, помолчав, снова начал:
