ную дерзость на «тѣнь Аллы на землѣ?» — Нѣтъ, нѣтъ, я болѣе недостоинъ называться шутомъ Шаха, и перо мое не должно болѣе омокаться въ чернила, которыми пишутся буквы Корана. Пусть погибнетъ оно навсегда и подобно джаганъ-калему, которымъ Аллахъ съ одного почерка начерталъ міръ и потомъ бросилъ въ океанъ забвенія, я брошу его, и пальцы мои не дотронутся уже до него никогда.»
Проговоривъ это, шутъ задумался снова: «Лучше острить на счетъ другихъ и смѣшить Шаха: визирь, какъ старая лисица, хитрится добывать красавицъ; но увидѣвъ льва, уступаетъ безъ боя добычу.... Нѣтъ, и это худая острота; этимъ не разсмѣшишь Шаха, а только раздражишь визиря, и также будешь безъ языка... Конецъ концевъ, да чѣмъ же Шахъ не дуракъ?... Стоитъ только прикрыть дерзость бархатомъ приличія, и ѣдкость остроты задернуть дымкою ненамѣренной шутки, и тогда «пучина мудрости» увидитъ не хотя глупость свою, а я все таки буду съ барышомъ.»
Такъ разсуждалъ шутъ, и на другое утро явился въ назначенное время къ Шаху.
Съ обычною важностью восточныхъ Царей сидѣлъ Шахъ, обложенный со всѣхъ сторонъ подушками, и благовонный дымъ богатаго кальяна впутывался въ длинные усы и бороду «царя царей». На привѣты и доклады своихъ царедворцевъ онъ чуть кивалъ головою; но увидѣвъ Дельхина, потребовалъ у него