Судья Илья Савельев (Петропавловский)/ОЗ 1881 (ДО)
СУДЬЯ ИЛЬЯ САВЕЛЬЕВЪ.
[править]Общеизвѣстность обычаевъ, сообразно которымъ жители села Березовки выбираютъ свое ближайшее начальство, избавляетъ меня отъ необходимости подробно описывать то, какъ онъ «влопался» въ число судей. Когда они хотѣли наказать человѣка, то выбирали его въ старосты; когда человѣкъ ихъ пригнеталъ, ѣздя на нихъ верхомъ, они возводили его въ старшины; а чтобы выразить человѣку пренебреженіе, они садили его въ судьи. Все это извѣстно. Но, при всякихъ выборахъ жителей села Березовки, довольно значительную роль играло еще вдохновеніе, жертвой котораго палъ, между многими другими, также и Илья Савельевъ. По этому поводу разсказываютъ, что застигнутъ въ расплохъ онъ былъ въ то время, когда шагомъ проѣзжалъ мимо волости, гдѣ волостному сходу въ эту самую минуту надоѣло искать для выбора недостающаго судьи. Онъ ѣхалъ въ пустомъ рыдванѣ и лежалъ на животѣ, держа во рту соломинку, показывавшую, что онъ возвращался съ поля. Съ беззаботностью лежалъ онъ и напѣвалъ пѣсенку, длинную, какъ степь, гдѣ онъ родился и жилъ, однообразную, какъ скрипъ его рыдвана, который онъ забылъ подмазать.
Онъ, конечно, не думалъ о какомъ бы то ни было несчастіи; пригрѣтый въ спину солнцемъ, онъ почти дремалъ, позволивъ лошади идти какъ ей угодно… Какъ вдругъ на сходкѣ его замѣтили и сейчасъ же рѣшили избрать… «Вонъ онъ лежитъ… вишь старый котъ!» заговорило нѣсколько голосовъ. Тотчасъ же нашлись и доказательства въ пользу его избранія: во-первыхъ, онъ имѣлъ двухъ сыновъ, снимавшихъ съ него большую долю трудовъ и дозволявшихъ ему изрѣдка валяться на печи безъ дѣла и бражничать; во-вторыхъ, въ прошлую весну онъ «завладалъ» полосой земли въ четыре лаптя шириной, что требовало наказанія. И не успѣлъ еще Илья Савельевъ отъѣхать отъ волости, какъ его догналъ десятникъ и объявилъ ему, что онъ судья. Разсказываютъ, что Илья послѣ этого быстро сѣлъ, надвинулъ шапку до ушей, и до самаго дома разъяренно жарилъ свою лошадку возжами.
Понятно, что онъ очень разсердился, очутившись въ числѣ волостныхъ судей, но изъ этого нельзя вывести заключенія, что къ своимъ новымъ и непонятнымъ обязанностямъ онъ отнесся съ дурными намѣреніями или небрежно. Къ исполненію ихъ онъ приступилъ добросовѣстно и съ немалой долей страха, какъ къ занятію религіозному. Вотъ факты. Въ то воскресенье, когда ему въ первый разъ пришлось судить деревенскихъ нарушителей спокойствія и порядка, онъ одѣлся съ такой старательностію, на какую раньше былъ неспособенъ; онъ надѣлъ ситцевую рубаху, подпоясался пояскомъ, вмѣсто дранаго и зловоннаго полушубка, натянулъ кафтанъ и помазалъ сапоги конопляннымъ масломъ, вытеревъ руки объ волоса. Вообще сдѣлался чистъ. Все это утро онъ былъ глубоко задумчивъ. Занятый исключительно предстоящимъ ему дѣломъ, онъ былъ такъ разсѣянъ, что по дорогѣ ничего не отвѣтилъ своей сосѣдкѣ Василисѣ, когда та поздоровалась съ нимъ, и упорно смотрѣлъ въ землю.
Объясненіе глубокаго волненія, какимъ онъ охваченъ былъ въ этотъ день, когда въ первый разъ судилъ, лежитъ въ области той же причины. Обычная беззаботиность его пропала въ этотъ день; онъ смотрѣлъ и слушалъ совершающееся съ такимъ вниманіемъ, что, казалось, готовъ былъ проникнуть въ самую душу подсудимыхъ и овладѣть самой сутью разбиравшихся дѣлъ. Разсматривалось два дѣла. По одному изъ нихъ истицей была баба, жаловавшаяся на мужа, который стоялъ тутъ же и отрицалъ всѣ обвиненія. Она умоляла судей запретить ея хозяину бить ее веревкой, а мужъ утверждалъ, что «точно, чуточку онъ ее поучилъ, но веревкой и не думалъ!» Судьи дали подсудимымъ время обозвать другъ друга кличками, какія только могли имъ придти въ голову въ пылу спора, потомъ остановили ихъ и стали совѣщаться относительно рѣшенія; при этомъ, Илья Савельевъ обнаружилъ неожиданную проницательность и присутствіе духа, возбудивши общее веселье всѣхъ присутствующихъ. Такъ какъ мужъ упрямо отрицалъ двусмысленное употребленіе хозяйственныхъ орудій, то Илья Савельевъ, съ согласія своихъ товарищей, съ негодованіемъ объявилъ ему, что «съ эстой поры жена у его отымается, и ей дается вольная идти куда хоть». Мужъ былъ ошеломленъ этимъ рѣшеніемъ, торопливо сознался во всемъ и взволнованнымъ голосомъ, не взирая на ѣдкія остроты присутствующихъ, просилъ судей — «жену ему оставить, а онъ веревкой учить ее больше не будетъ». Воцарившееся вслѣдъ затѣмъ веселье въ волостномъ правленіи показало Ильѣ Савельеву, что быть судьей онъ можетъ.
Во все продолженіе первыхъ засѣданій суда онъ слушалъ дѣла съ неизсякаемымъ вниманіемъ, забывая, ради новой обязанности, всѣ дѣла, совершаемыя имъ обыкновенно каждое воскресенье, и тѣ удовольствія, которыя онъ позволялъ себѣ въ этотъ день и между которыми первое мѣсто занимало препровожденіе времени въ кабачкѣ. Можно съ увѣренностью предположить, что для него тяжело было сидѣть въ этотъ день за судейскимъ столомъ, какъ тяжело было воздерживаться отъ обычной выпивки. Кромѣ того, въ немъ были замѣтны склонности гастронома, какъ это часто бываетъ у деревенскихъ стариковъ. Обыкновенный крестьянинъ, беря въ руки зеленый стаканъ, желалъ только придти поскорѣе въ безпамятство, опалить ротъ и увидать «небо съ овчинку». А Илья пилъ медленно и понемногу; отдавъ деньги кабатчику, онъ внимательно, съ выжидательнымъ интересомъ слѣдилъ, какъ наливалась сивуха, какъ она булькала и пр. А поднося зеленый стаканъ ко рту, онъ зажмуривалъ глаза отъ удовольствія.
— Ишь старый котъ! говорилъ ему обыкновенно кабатчикъ: — имѣетъ за хребтомъ-то сыновъ, такъ и живетъ въ свое удовольствіе… Погляжу я, Савельичъ, не житье тебѣ, а масляница. Истинный ты котъ!
— Мнѣ можно, отвѣчалъ всегда Илья. — Я на своемъ вѣку поработалъ достаточно. А и теперь, ты думаешь, я только бражничаю? Водочки вотъ выпьешь ныньче, а ужь завтра зарокъ — будетъ! иди, Илья, на работу, знай, старичокъ божій, свое дѣло… А ты говоришь — котъ!
Но послѣ своего избранія, Илья пересталъ заглядывать въ кабачокъ, можетъ быть, даже забылъ о немъ. Все воскресенье у него было занято въ волостномъ правленіи, гдѣ онъ сидѣлъ, не вставая, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда ему вдругъ дѣлалось жутко рѣшать дѣло безъ посторонняго, свѣдущаго лица. Онъ не ограничивался однѣми внѣшними обязанностями, а желалъ понять самую суть дѣла, ради чего жестоко надоѣдалъ писарю, безпрестанно предлагая ему мучившіе его вопросы. Каждое дѣло вызывало въ немъ сомнѣніе на счетъ того, правильно онъ рѣшилъ его съ своими товарищами, или нѣтъ. Ему хотѣлось рѣшать дѣла по закону, а никакого закона онъ не зналъ и вслѣдствіе этого тревожился, и съ своими тревогами лѣзъ къ писарю. Ну? какъ? безпрестанно спрашивалъ онъ писаря, для чего покидалъ должное мѣсто и подходилъ къ нему. Эти неотвязчивыя приставанія, наконецъ, надоѣли писарю, и онъ сталъ гонять его отъ себя.
— Уходи! Эдакой пустяковиной надоѣдаетъ! Уходи, сядь на свое мѣсто.
— Какъ же, Аѳанасьичъ, вѣдь надо… Ты мнѣ скажи — по закону, ай нѣтъ? растерянно спрашивалъ Илья.
Писарь, оборачиваясь, нѣсколько минутъ разъяренно осматривалъ Илью.
— Да чортъ ты эдакій! вѣдь сказано разъ, что закона тебѣ не надо; понимаешь, не надо тебѣ, дубовая голова, никакого закона, а рѣшай по совѣсти! Сказано это, иль нѣтъ?
— Значитъ, по совѣсти? задумчиво говорилъ Илья, не смотря на писаря.
— Сколько разъ я тебѣ долбилъ это въ голову? не вникнулъ еще? Отойди, сядь на мѣсто.
Илья Савельевъ вздыхалъ и отходилъ на мѣсто, снова принимаясь за прерванное разбирательство.
Должно быть, внутренно тревожился онъ очень много, и вопросы о томъ, какъ ему судить, вѣроятно, колотились въ его головѣ очень сильно, потому что однажды онъ явился внезапно къ мировому судьѣ и принялся, въ продолженіи битаго часа, надоѣдать ему загадочными запросами, доведя его до состоянія раздраженія. Для этого Ильѣ Савельеву надо было превозмочь испытываемую имъ робость въ разговорѣ съ мировымъ судьей, съ которымъ онъ былъ знакомъ потому только, что однажды продалъ ему курицу, а въ другой разъ утку. Подавленный этою робостью, онъ сѣлъ на кончикъ стула въ залѣ, сложилъ руки на колѣни и сталъ раскрашивать мироваго, отъ времени до времени вынимая изъ-за пазухи какой-то вонючій комокъ, называемый имъ почему-то платкомъ, вѣроятно, потому, что имъ онъ вытиралъ свое красное, вспотѣвшее и взволнованное лицо.
Судить по закону, или по совѣсти, безъ закона? Вотъ чего добивался Илья Савельевъ; добивался того же отвѣта, за который его гонялъ нисарь. Мировой сперва слушалъ терпѣливо, старательно отвѣчая на всѣ выпытыванія страннаго гостя; но мало по малу, когда Илья Савельевъ продолжалъ показывать видъ, что ничего не понимаетъ и вообще неудовлетворенъ, мировой вышелъ изъ себя. Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ интеллигентныхъ людей, которые смотрятъ на мужика только съ точки зрѣнія курицы, допустить же существованіе въ немъ стремленія и запросовъ высшаго порядка не могутъ. Можно, по ихъ мнѣнію, купить у мужика курицу и съѣсть ее, можно поговорить съ нимъ обо всемъ съѣдобномъ, не выходя изъ круга его пониманія, но чтобы этотъ темный человѣкъ способенъ былъ говорить и распрашивать о вещахъ тонкихъ — это не можетъ имъ и въ голову придти. И когда темный человѣкъ пристаетъ къ нимъ съ распросами не съѣдобнаго порядка, они недоумѣваютъ или раздражаются, не умѣя ему отвѣтить. При взглядѣ на такого неестественнаго чернаго человѣка, имъ въ глубинѣ души кажется, что онъ передъ ними виноватъ тѣмъ, что ихъ не понимаетъ, и тѣмъ, что онъ — мужикъ, бѣдное, невѣжественное существо. Ничтожное доброе дѣло, сдѣланное ими мужику, является въ ихъ глазахъ подвигомъ; ничтожнѣйшая справедливость, оказанная ему, кажется имъ одолженіемъ; пустое разъясненіе, пустой совѣтъ, мимолетное слово, брошенное ему, представляется имъ милостыней, за которую онъ долженъ быть благодарнымъ.
Мировой судья недоумѣвалъ и раздражался. Онъ ходилъ большими шагами по комнатѣ и едва сдерживался, не зная, чего собственно хочетъ отъ него старикъ. И старикъ не зналъ, что ему говорятъ. Въ комнатѣ то и дѣло наставало молчаніе, потому что они ноперемѣнно ошеломляли другъ друга, приводя одинъ другого въ тупикъ.
— Значитъ, по закону нельзя? въ десятый разъ спросилъ Илья Савельевъ, прилѣпившись неподвижно къ кончику стула. Задавъ этотъ вопросъ, онъ, также въ десятый разъ, отеръ лобъ платкомъ.
— Конечно, нельзя; я уже сказалъ, потому что законовъ ты не знаешь, глухо возразилъ въ десятый разъ мировой.
Мировой шагалъ, Илья Савельевъ молчалъ и смотрѣлъ въ полъ.
— А по совѣсти? Желательно бы… какъ въ этомъ разѣ? спросилъ загадочно Илья Савельевъ, и эта загадочность возмутила мирового.
— Вѣдь я сказалъ, что по совѣсти можно… Я не понимаю, о чемъ ты спрашиваешь? раздражался мировой.
— Какъ же рѣшать… ты ужь, ради Господа, прости глупому старику; вишь, головы-то у насъ дубовыя, не продолбишь… Такъ какъ же на счетъ рѣшеніевъ этихъ, или какъ ихъ, лѣшій возьми… А ну, какъ она, совѣсть-то, попутаетъ тебя?
— Да вѣдь ты считаешь себя честнымъ человѣкомъ? чуть сдерживаясь, спросилъ въ свою очередь мировой.
Илья Савельевъ на это только опустилъ снова глаза въ землю и долго молчалъ, опечаленный тѣмъ, что баринъ сердится, а онъ ничего не можетъ объяснить. Однако, онъ собралъ послѣднія свои силы, чтобы объяснить барину свои недоумѣнія.
— Ты говоришь — по закону ни-ни… Ладно. И говоришь — надо по совѣсти. Пущай. А я тебѣ говорю, что отсюдова выходитъ одна химія!
Илья Савельевъ на минуту остановился и снова продолжалъ, въ то время, какъ мировой смотрѣлъ на него изумленно.
— По моему, совѣсть и законъ въ одной линіи, соопча, а ты говоришь — законъ… Вишь, дѣло-то и не сходится, другъ дружку они не покрываютъ. По закону рѣшать сподручно, потому тамъ все на бумажкѣ, по писанію. А если по одной совѣсти, такъ путаница выйдетъ не приведи Богъ какая! Дѣло это тонкое, совѣсть-то, ты не ухватишь ея, а между прочимъ, закона — ни-ни, не касайся… Вотъ и говори, въ какомъ смыслѣ! кончилъ Илья Савельевъ и печально глядѣлъ на хозяина.
— Хоть убей, ничего не понимаю! вскричалъ послѣдній. — Человѣкъ ты честный и рѣшай дѣла честно. О чемъ же тутъ спрашивать? Если самъ не рѣшишь, тогда справься съ обычаями своей деревни.
— Такъ, такъ. Извѣстно, съ обычаями… ужь на что лучше, какъ эти обычаи… Оно дѣло-то вѣрнѣе… торопливо заговорилъ Илья Савельевъ, но заговорилъ затѣмъ только, чтобы раздраженный баринъ пересталъ гнѣваться.
Онъ поспѣшно всталъ съ кончика стула и распрощался съ хозяиномъ. У порога, держа въ рукахъ шапку, онъ, однако, не преминулъ еще разъ обратиться съ вопросомъ къ судьѣ.
— Такъ, значитъ, по совѣсти? спросилъ онъ, стоя возлѣ двери.
Мировой сказалъ да.
— Покорно благодаримъ! отвѣчалъ Илья.
Во все время обратнаго пути домой, онъ оставался мраченъ. Было ясно, что на свои вопросы онъ не получилъ ни одного отвѣта. Онъ рѣшилъ, что такого отвѣта никто ему и не дастъ. Между тѣмъ, по дорогѣ къ дому находился знакомый кабачокъ, стоявшій на пустырѣ, и Илья зашелъ въ него. Но на этотъ разъ онъ выпилъ безъ удовольствія, мрачно и торопливо; выпилъ и досадно крякнулъ.
Было бы несправедливо думать, что это тревожное состояніе душевнаго міра Ильи продолжалось короткое время; онъ долго задавалъ себѣ вопросы, не получая на нихъ отвѣта, и дѣлалось это имъ не для одной очистки совѣсти. Одинъ разъ, въ свободное отъ присутствія воскресенье, лежа на дворѣ въ колодѣ и держа въ зубахъ щепку, онъ неожиданно перевелъ разговоръ съ пріятелемъ-сосѣдомъ на тревожившій его вопросъ, сказавъ задумчиво:
— Диковинное это дѣло судейское, братъ ты мой! Кажись, все просто, такъ я мекалъ спервоначалу, а покою тебѣ нѣтъ.
Пріятель-сосѣдъ, держа въ зубахъ также щепку и сидя на краю же колоды, не въ состояніи былъ быстро понять словъ Ильи — предыдущій разговоръ шелъ о купленномъ недавно Ильей рѣшетѣ — и отвѣчалъ совершенно темнымъ соображеніемъ, съ глупой физіономіей замѣтивъ, что «совѣсть, надо полагать, штука тонкая, а нечистый, между прочимъ, силенъ»… Потомъ, заскучавъ на такомъ отвлеченномъ разговорѣ, къ которому былъ рѣшительно не приготовленъ, онъ спросилъ у Ильи, за сколько тотъ купилъ это самое рѣшето? и прибавилъ: «превосходное рѣшето!» Все это только опечалило Илью; онъ задумчиво жевалъ щепку и пересталъ разговаривать съ пріятелемъ о житейскихъ дѣлахъ. И все свободное время онъ задавалъ себѣ вопросы, не получая на нихъ отвѣтовъ.
Свободныхъ же минутъ у него было больше, чѣмъ у другого мужика, не имѣющаго за своей спиной двухъ сыновъ, одной дочери, одной снохи, которые исполняли всѣ функціи крестьянскаго хозяйства. Самому Ильѣ Савельеву оставался только трудъ экстреннаго свойства и главное управленіе. Младшій сынъ, подростокъ Ванюшка, ходилъ лѣто въ пастухахъ, а зимой въ домѣ замѣнялъ старшаго брата Василья, который обыкновенно отправлялся въ извозъ. Домъ Ильи былъ зажиточенъ; хозяйство велось аккуратно, хлѣба хватало до нови, недоимокъ не числилось. Такъ что Ильѣ Савельеву, дѣйствительно, какъ говорили на селѣ, оставалось достаточно времени, чтобы иногда валяться и бражничать.
На селѣ еще говорили, будто Илья подумывалъ жениться, несмотря на неудобство, представляемое для выполненія такого легкомысленнаго предпріятія пятидесятью годами, которые числились за нимъ; увѣряли, будто отъ нечего дѣлать онъ возьметъ въ качествѣ жены Василису вдову, которой онъ не рѣдко помогалъ въ бѣдственныхъ случаяхъ ея жизни. Можетъ быть, эта молва и заключала въ себѣ долю правды. Василиса была скромная, безобидная женщина, которая могла своимъ характеромъ подходить къ намѣреніямъ сосѣда; она владѣла избушкой на куриныхъ лапкахъ, огородомъ и одной овцой, жила то въ батрачкахъ, то поденщицей, добывая каждый кусокъ хлѣба только послѣ упорной работы, и могла давать Ильѣ много случаевъ оказывать ей, услуги: брать ее въ страдное время на работу, даромъ починивать ей избушку, давать ей взаймы хлѣба, ссужать отъ времени до времени лошадью. Но все это нисколько не обязывало Василису считать себя будущей хозяйкой сосѣдняго дома, потому что самъ Илья на этотъ счетъ никогда не высказывался, такъ что деревенскіе слухи могли не заключать въ себѣ и упомянутой выше доли истины. Былъ, правда, одинъ случай, когда Илья разыгрался однажды въ полѣ не по возрасту и хлопнулъ по спинѣ сосѣдки снопомъ, высказавъ при этомъ, что она была бы чудесная хозяйка, случай, повидимому, оправдывавшій деревенскій говоръ; но онъ могъ это сдѣлать и просто отъ бездѣлья, сдѣлавшись «старымъ котомъ», потому что этимъ именно названіемъ онъ и былъ обозванъ Василисой, когда ей пришлось почесать свою спину. Да, наконецъ, Илья и права не имѣлъ распоряжаться въ этомъ дѣлѣ по своему усмотрѣнію; онъ жилъ не одиночкой. Старшій сынъ Василій прямо и рѣзко объявилъ разъ, что не стариковское это дѣло — связываться съ бабой и вносить въ домъ смуту.
Но если это семейное положеніе давало ему много времени для задаванія себѣ вопросовъ на счетъ того, какъ ему судить, то положеніе судьи во сто разъ больше подносило ему случаевъ, нарушавшихъ его спокойствіе, то возбуждая въ немъ горечь, то совершенно подавляя его увѣренность въ правоту своей дѣятельности и вѣру къ свою справедливость. Большинство его подсудимыхъ, осужденные имъ въ тяжбѣ на волостномъ судѣ, рѣдко подавали жалобы на неправильность его разбирательства, бросая въ него, вмѣсто этого, жгучими укорами, въ которыхъ слышался гнѣвъ и насмѣшка, что въ высшей степени огорчало Илью.
— Ты меня какъ разобралъ? спрашивалъ одинъ изъ этихъ подсудимыхъ, держа на плечахъ жердь, которая, впрочемъ, не предназначалась для исправленія неправеднаго судьи.
— Какъ я тебя разобралъ… поспѣшно возразилъ Илья, хлопая глазами, потому что больше ничего не оставалось дѣлать, въ виду неожиданности нападенія.
— Да! Какъ ты меня разобралъ, скажи-ка мнѣ;!
— Разобралъ? Разобралъ я тебя по совѣсти…
— По совѣсти? Такъ? Ахъ, ты, старый безстыдникъ! Ну-ка скажи мнѣ, во-первыхъ, была ли у тебя когда такая диковина, какъ эта самая совѣсть? Между прочимъ, полагаю, ты ее продалъ за косушку? Скажи-ка мнѣ.
— Да ты что, песъ тебя возьми, лаешься?
— Я не лаюсь. Маѣ съ тобой разговоры разговаривать не занятно. А пришелъ я сказать тебѣ въ такомъ родѣ, что человѣкъ ты выходишь безсовѣстный. — Бывшій подсудимый, высказавъ это, переложилъ жердь на другое плечо.
Послѣ этого, Илья плюнулъ на то мѣсто, гдѣ стоялъ, и поспѣшно отправился своей дорогой, чтобы ничего больше не слышать. Но не могъ же онъ заткпуть свои уши.
— Судья! слышалось ему въ догонку.
Потомъ на брань подсудимаго вышелъ кто-то изъ сосѣдей, а тогда по всему селу въ воздухѣ разносились брань, насмѣшки, хохотъ, явственно доносившіеся до ушей Ильи. — Съ кѣмъ это ты бранишься, Петруха? доносилось до Ильи Савельева. — Да вонъ тутъ судья… ахъ, ужь и судья же, братецъ ты мой! — Это Ильято? — Онъ самый. Ты ему только дайся, и онъ тебя сейчасъ заложитъ въ кабакъ и пропьетъ… по совѣсти! — Илья, нечего говорить, бѣдовый старикъ! — Онъ-то? да ты ему только покажь стаканъ, дай ему только нюхнуть, сейчасъ… лакомый котъ! — Разговоръ шелъ все на ту же тэму, пока Илья не скрылся.
Нужно замѣтить, что слухи о безсовѣстности Ильи Савельева и объ употребленіи имъ своей должности для постороннихъ цѣлей, выражавшихся въ косушкѣ, были преждевременны, и начали ходить раньше того факта, который ихъ оправдалъ. Илья Савельевъ велъ себя честно, безукоризненно и добросовѣстно, рѣшая дѣла такъ, какъ ему подсказывалъ Богъ.
Паденіе же его совершилось гораздо позже, именно въ полыни, которою сплошь была покрыта церковная площадь, находящаяся между волостью и церковью; это обстоятельство вайсно тѣмъ, что воочію показываетъ непредумышленность паденія, совершеннаго Ильей безъ заранѣе обдуманнаго плана. Однажды въ воскресенье, послѣ обѣдни, онъ шелъ съ остальными своими товарищами въ волость для обыкновеннаго засѣданія. День былъ жаркій. Росшая по всей дорогѣ полынь, наполняла горячій воздухъ горечью. Во рту у судей пересохло. Они проголодались и не прочь были закусить. На бѣду, на пути ихъ поджидалъ вышеупомянутый Петруха, безпокойный, жадный мужикъ, пересудившійся со всѣми сосѣдями. Несмотря на то, что онъ ругалъ Илью всякими нехорошими словами, но подмазаться къ нему былъ не прочь, чтобы выиграть дѣло, которое у него разбиралось въ это воскресенье на волостномъ судѣ. О трехъ судьяхъ онъ былъ самаго низкаго мнѣнія, по отношенію къ выпивкѣ, и потому нагло предложилъ имъ зайти выпить, увѣряя, что онъ уже припасъ капустки, огурчиковъ, рыбки, все какъ слѣдуетъ… дайте ему только забѣжать домой… онъ все приготовитъ мигомъ, потому, онъ имянипникъ.
Петруха былъ дѣйствительно имянинникъ, и двое товарищей Ильи безъ возраженія сдались на постыдное предложеніе, имѣя, въ видѣ примѣра, всѣхъ березовскихъ мужиковъ, которые пили по всякимъ поводамъ. Но Илья Савельевъ смущенно поглядѣлъ на всѣхъ, какъ бы спрашивая: хорошо ли это, братцы? И потомъ опустилъ глаза въ землю; потомъ сорвалъ машинально верхушку полыни и взялъ ее въ ротъ, чтобы, по обыкновенію, пожевать. Колебанія его кончились только послѣ того, какъ Петруха, снявъ шапку и кланяясь, просилъ господъ судей уважить, его просьбу, а товарищи стали сердито торопить его, представляя на видъ, между прочимъ, тотъ доводъ, что попить и перекусить и судьѣ, не получающему жалованья, желательно… Но даже въ кабачкѣ Илья Савельевъ испытывалъ тоже смущеніе, хотя безполезное; и вышелъ онъ изъ кабачка съ такою поспѣшностью, что забылъ привести себя въ чистый, приличный видъ — на бородѣ его осталась рыбья чешуя, засвидѣтельствовавшая, что Илья Савельевъ палъ.
Кто виноватъ, Петруха или Илья Савельевъ?
Съ теченіемъ времени вошло въ обычай не удивляться выпивкамъ судей на чужой счетъ, и когда, послѣ суда, они шли, во главѣ подсудимаго, въ кабачокъ, чтобы поздравить его съ оправданіемъ, никто не волновался: каждый житель села Петровки смотрѣлъ на эту сцену съ полнѣйшимъ равнодушіемъ. «Вонъ, пошли судьи!» скажетъ иной и не считаетъ уже нужнымъ договаривать, куда они пошли. Угощенье судьямъ вошло въ обычай, какъ и прочія общественныя выпивки; практика этого обычая выработала, чтобы угощеніе происходило до разбирательства, или послѣ него, смотря по характеру подсудимаго. Никто изъ березовцевъ не уважалъ своего туземнаго суда, но никто не уклонялся отъ вещественной благодарности ему.
Кто виноватъ, жители Березовки, взятые вмѣстѣ, или Илья Савельевъ въ отдѣльности?
Глубокое недовѣріе, питаемое къ своему суду березовцами, въ. значительной степени отбивало охоту у Ильи вести свои судейскія дѣла съ незапятнанной совѣстью и чисто. Но и сами березовцы должны быть избавлены отъ упрека въ томъ, что ввергли Илью Савельева въ пропасть своимъ недовѣріемъ и насмѣшливымъ отношеніемъ къ его правосудію. Это недовѣріе неизбѣжно тамъ, гдѣ совѣсть воплощается въ сходѣ, право — въ собраніи цѣлой деревни, и гдѣ безповоротно признается слабость отдѣльной личности, въ матеріальномъ и нравственномъ отношеніи. А такое положеніе вещей и было въ Березовкѣ. Судьи не уважаются тамъ потому, что мужики не привыкли подчиняться рѣшенію одного человѣка, и кто бы онъ ни былъ, односельчанинъ, или чужой пришлецъ, онъ вызывалъ подозрѣніе. Они подчинялись сходу. Сходъ и былъ тѣмъ верховнымъ судилищемъ, сила и справедливость котораго не подлежала ни чьему сомнѣнію; самые непокорные мужики Березовки покорялись ему. Еслибы судей представлялъ весь сходъ, то никто не отказалъ бы ему въуваженіи, хотя не обходилось ни одной сходки березовцевъ безъ обмѣна взаимными упреками въ безсовѣстности; никто не отказался бы подчиниться его рѣшенію. За всѣми березовцами признавалась власть надъ Ильей; но чтобы Илья судилъ всю деревню, наполненную березовцами — этого послѣдніе не въ состояніи были взять въ толкъ; за совѣстью схода, состоящаго изъ всѣхъ березовцевъ, признавалось право обязательности для каждаго Ильи въ отдѣльности, но каждый Илья не имѣлъ права и возможности навязывать свою совѣсть всѣмъ березовцамъ, и если разъ онъ это сдѣлалъ, то самъ виноватъ, вызвавъ противъ себя негодованіе, насмѣшки, пренебреженіе всѣхъ сообща березовцевъ, изумленныхъ такою наглостью.
Къ этому присоединилась еще одна путаница, хранимая головами березовскихъ мужиковъ, путаница, вслѣдствіе которой деревенскіе судьи считались въ нѣкоторомъ смыслѣ начальствомъ. А начальство вызывало вѣковѣчное недовѣріе къ себѣ березовскихъ мужиковъ, потому что заявляло себя также испоконъ вѣковъ одними взиманіями и захватываніями, выколачиваніемъ недоимокъ и вколачиваніемъ деревенскихъ реформъ; а такого рода деревенскія реформы, возбуждая упрямство и пренебреженіе ко всякимъ благодѣяніямъ, вели за собою затыканіе ушей березовцевъ и ихъ открещиваніе отъ всего, что носило печать начальства, которое и не старалось разогнать такого рода кромѣшную темноту. А благодаря этой кромѣшной темнотѣ, березовцы признали въ своихъ же собственныхъ судьяхъ власть, отъ которой надо было, по ихъ разумѣнію, во всякомъ случаѣ, отплевываться. Такимъ образомъ, березовскій мужикъ, выбранный въ судьи, неминуемо дѣлался для всей Березовки врагомъ, тѣмъ болѣе горькимъ, что былъ свой же братъ, какъ вотъ этотъ Илья. Какъ отъ нетуземнаго начальства березовцы всегда были готовы откупиться, такъ и судей своихъ они опаивали, въ тоже время относясь къ нимъ съ явнымъ пренебреженіемъ.
Илья Савельевъ долго боролся съ всеобщимъ пренебреженіемъ, но силы измѣнили ему. Положеніе его послѣ выбора въ судьи было нехорошо. Прежде всего, онъ былъ пораженъ самымъ правомъ судитъ. Никакого такого права онъ раньше не знавалъ и не чувствовалъ. Его судили — это такъ, это было ему извѣстнопонятно, потому что онъ былъ, какъ и всякій честный мужичокъ, вѣчно подсудимымъ. Надъ нимъ было много начальства, которое считало его числящимся за своимъ вѣдомствомъ, и самъ онъ считалъ себя подлежащимъ всякому начальству, какое только предъявляло на это право. Не имѣлъ онъ никакой власти и въ кругу своего села. Въ своихъ и чужихъ глазахъ онъ былъ вѣчно въ чемъ-нибудь виноватъ; сознаніе своей правоты и правоспособности въ жизни смутно присутствовало въ немъ; къ чувству же подсудности и виновности онъ такъ привыкъ, что въ другомъ положеніи и не могъ вообразить себя; не имѣлъ онъ, напримѣръ, силы вообразить, что когда-нибудь онъ станетъ судить, рѣшать споры, распоряжаться людьми. И когда ему пришлось вообразить, что онъ дѣйствительно призванъ на то, чтобы судить и распоряжаться, въ немъ вдругъ появилось недовѣріе къ себѣ, боязнь грѣха и сомнѣніе въ существованіи своей справедливости. Правду свою онъ, конечно, имѣлъ и носилъ въ себѣ совѣсть, нѣсколько загнанную, запрещенную и растрепанную, да все же собственную совѣсть. Но цѣлую жизнь покоряясь чужой правдѣ, выражавшейся въ предписаніяхъ, онъ сталъ смутно сознавать свою… Его выбрали въ судьи и приказали сообразоваться съ мѣстными обычаями и собственной правдой. Илья недоумѣвалъ; онъ даже усумнился, дѣйствительно ли въ немъ живетъ какая-нибудь правда, а не нечистый. Можетъ, и нечистый.
Долго Илья допытывался у разныхъ лицъ отвѣта на вопросъ, какъ ему судить; онъ искалъ критерія, руководства, которое прекратило бы его колебанія. Но надъ нимъ только посмѣялись и предали его въ жертву его собственныхъ сомнѣній. И самъ Илья, безъ помощи постороннихъ лицъ, размышлялъ о занимающемъ его вопросѣ, но ничего не найдя, пересталъ. Пренебреженіе, насмѣшливое отношеніе и прямое презрѣніе своихъ односельцевъ окончательно подорвали его вѣру въ свою справедливость; онъ сталъ разбирать дѣла такъ, какъ придется. Послѣ этого, къ нему возвратился обычный добродушный взглядъ на людей и ихъ дѣла; на каждаго виноватаго, имѣвшаго глупость попасть на распоряженіе волостного суда, онъ смотрѣлъ, какъ на человѣка, на счетъ котораго можно выпить. Своихъ подсудимыхъ онъ очень жалѣлъ и подавалъ имъ часто цѣнные совѣты, но, въ то же время, думалъ, что косушка — дѣло не лишнее. Да и сами подсудимые никогда не отказывали ему въ угощеніи и съ такимъ же добродушіемъ подносили ему благодарность. Иногда подсудимый возмущался только чрезмѣрностью требованія.
— На счетъ угощенія какъ? честно? спрашивалъ Илья вмѣстѣ съ товарищами у одного изъ подсудимыхъ.
Мы съ удовольствіемъ; честно, отвѣчалъ тотъ.
— По полштофу на носъ?
— Эка хватилъ! удивлялся подсудимый: — куда эстолько? Небось, нальешь глаза-то и косушкой.
— А ты не скупись. Оно, дѣло-то твое, мудреное.
— Да, ужь ладно, идолы, поставлю. Дивлюсь я только этой самой жадности вашей; трескаете, трескаете вы, а все вамъ мало.
Мало или нѣтъ, но Илья Савельевъ больше уже никогда не возвращался къ мукамъ своей совѣсти и не тревожилъ себя вопросами, казавшимися для него неразрѣшимыми. По вечерамъ, каждое воскресенье онъ съ товарищами шелъ по улицѣ и горланилъ пѣсни, а на концѣ улицы судьи, угощенные полчаса назадъ, дѣлали привалъ на лужкѣ, гдѣ обыкновенно одинъ изъ нихъ вынималъ изъ-за пазухи посудину съ сивухой, купленной уже на свой счетъ. Были ли виноваты въ этомъ сами судьи, или жители Березовки вообще, но Илья Савельевъ съ теченіемъ времени все менѣе и менѣе сталъ различать, что хорошо и что дурно, въ какихъ случаяхъ выпить можно и въ какихъ зазорно.
Впрочемъ, сосѣдка его, вдова Василиса, нисколько не была виновата въ томъ, что березовцы неразумно относились къ своимъ судьямъ, а судьи были слабы на счетъ вина, хотя для тѣхъ и для другихъ есть много смягчающихъ вину обстоятельствъ. Она была беззащитная и безотвѣтная баба, ожидавшая правосудія. Когда умеръ ея мужъ, она думала, что избушка, оставшаяся послѣ него, и мѣсто, занятое этой избушкой, будутъ принадлежать ей одной, а не мужнему брату, который былъ крестьянинъ состоятельный. Этотъ братъ, Павелъ Жоховъ, только за годъ передъ смертью брата, мужа Василисы, ушелъ изъ ихъ общаго дома, ушелъ, не дѣлившись, самовольно и внезапно, и началъ устраиваться въ одиночку. Дѣла его пошли хорошо. Онъ маклачилъ тряпками, сальными свѣчками, веревками и прочей дрянью, которая, однако, быстро поправила его. Въ короткое время онъ обстроился и разжился. Но ему неожиданно пришла въ голову скверная мысль, что отъ наслѣдства брата онъ ничего не получилъ, между тѣмъ, изба наполовину столько же его, сколько и Василисы. Съ этой поры онъ не переставалъ напоминать ей объ этомъ открытіи, срамилъ ее при всякомъ удобномъ случаѣ и упрекалъ вездѣ за то, что она незаконно пользовалась имуществомъ. Для него покосившаяся и треснувшая посерединѣ избушка ничего не стоила бы, еслибы ему не вздумалось завести въ селѣ мелочную лавочку, которая для этой степной, дикой стороны долженствовала явиться новостью, изумить и привлечь березовцевъ къ своимъ товарамъ и увеличить его средства, превративъ его изъ коштана въ міроѣда.
Тѣмъ не менѣе, едва ли можно было предположить, что онъ рѣшится когда-нибудь оттягать единственную собственность Василисы законнымъ путемъ, посредствомъ судебнаго разбирательства въ волостномъ правленіи. Онъ надѣялся обойтись домашними средствами, то срамя Василису, то соблазняя ее перейти жить къ нему. Все равно, Василиса не жила домомъ, шляясь по чужимъ людямъ и едва добывая необходимое пропитаніе; такъ что Жохову казалось несомнѣннымъ ея согласіе перейти къ нему или совсѣмъ пропасть изъ деревни. Но рѣшивъ, что дѣло кончится скорѣе, если онъ соединитъ свою настойчивость съ судейскимъ похмѣльемъ, онъ подалъ искъ въ волостной судъ. Неизвѣстно, что говорилось между нимъ и судьями, которые наканунѣ судбища, въ субботу, сидѣли за его столомъ и угощались; можетъ быть, и ничего не говорилось, потому что судьи такъ «наклюкались», что едва ли въ состояніи были выражать свои мысли и чувства обыкновеннымъ способомъ. По крайней мѣрѣ, одинъ. изъ нихъ, именно Илья Савельевъ, все время сидѣлъ совершенно безъ языка и только ко всѣмъ лѣзъ цѣловаться.
На другой день, въ воскресенье, происходило судбище. Всѣ находились на лицо, тяжущіеся и судьи. Такъ какъ наканунѣ и утромъ этого дня лилъ проливной дождь, то волостное правленіе мгновенно заразилось испареніями, исходившими изъ высыхающихъ бараньихъ полушубковъ, зипуновъ, чуекъ и онучъ. Выглянуло солнце и духота сдѣлалась невыносимою. Со всѣхъ присутствующихъ лилъ потъ. Павелъ Жоховъ увѣренно посматривалъ на собравшихся и съ видомъ жалости на Василису. Послѣдняя стояла подлѣ него растерянно; когда ей приходилось отвѣчать, она робко и отрывисто говорила. Въ первый еще разъ она была въ волости — никогда прежде не случалось, и потому пугливо держалась во все продолженіе разбирательства ея дѣла, съ надеждой взглядывая только на Илью Савельева. Голова ея была скверно подвязана платкомъ, изъ-подъ котораго выбивались волосы; лицо едва ли въ этотъ день чистилось; юпка была подоткнута слишкомъ высоко, чтобы скрыть ея босыя, грязныя ноги… Вообще Павелъ Жоховъ могъ основательно смотрѣть на нее, какъ на соперницу жалкую.
Разбирательство длилось недолго. Задыхаясь отъ духоты, судьи мрачно пыхтѣли и торопились. Вчерашнее похмѣлье еще шумѣло въ ихъ отуманенныхъ головахъ; они вяло разспрашивали тяжущихся и, наконецъ, просто не выдержали: просили сторожа принести имъ водицы испить, и когда сторожъ принесъ полуведерную деревянную чашку, они всю ее роспили. Затѣмъ утерлись, осовѣли и, икая, стали совѣщаться о томъ, какое рѣшеніе должно быть въ этомъ дѣлѣ. Чрезъ минуту рѣшеніе было готово: «Жить Василисѣ съ сродственникомъ Павломъ, а ейная изба пущай идетъ ему».
— Пиши! сказалъ писарю Илья Савельевъ: — ейная изба пущай ему. Эхъ, кваску бы теперь испить! мрачно и неожиданно прибавилъ онъ.
Кончилось разбирательство. Но Василиса долго еще стояла въ волостномъ правленіи. Оглядывая судей и всѣхъ присутствующихъ, она все повторяла ослабшимъ голосомъ:
— Домъ мой, господа судьи… кровный онъ мой!
Понявъ, наконецъ, рѣшеніе, которымъ она выгонялась изъ своего кровнаго дома, потому что идти жить къ «сродственнику Павлу Жохову» значило добровольно осудить себя на вѣчную каторгу, она оторопѣла.
— Куда жъ мнѣ дѣваться? Вылъ у меня домъ, а теперь нѣту… И она съ широко раскрытыми глазами смотрѣла на присутствующихъ.
Какъ-то незамѣтно она вышла изъ волостного правленія, и къ вечеру этого дня всѣ видѣли, что она ходила по селу и продавала овцу. Ее съ участіемъ разспрашивали, почему она вздумала продать овцу, но она, вмѣсто этого, только пугливо сморкалась въ уголъ платка, принявшаго въ себя много слезъ на своемъ вѣку. У одного Ильи она не была съ предложеніемъ купить ея овцу.
Только на другой день «очухался» Илья Савельевъ. Послѣ суда онъ, конечно, получилъ угощеніе съ своими товарищами и теперь охалъ отъ головной боли. Вспомнилъ онъ также и то. какъ онъ вчера судилъ… Совѣстно ему сдѣлалось, и не могъ онъ взглянуть ни на кого отъ стыда, опуская глаза даже передъ домашними. Почти никуда онъ не заглядывалъ въ этотъ день. Встрѣтился ему у воротъ одинъ изъ его товарищей, и думалъ онъ спросить его, какъ они вчера судили, но стыдно было, ничего не сказалъ, опустилъ глаза въ землю и разсѣянно поглаживалъ свою сѣдую бороду.
Къ вечеру онъ пошелъ въ амбаръ, насыпалъ тамъ мѣшочекъ муки и пошелъ на улицу, съ намѣреніемъ отнести его Василисѣ. Совѣстно ему было взглянуть на нее, но онъ рѣшилъ положить мѣшокъ тайно и бѣжать, незамѣтно для нея… Все это оказалось ненужнымъ. Выйдя на улицу, онъ увидалъ Василису, выходившую прочь изъ деревни. Она была повязана тѣмъ же платкомъ, изъ-подъ котораго выбивались волосы на ея замаранное, загорѣлое лицо, и ноги ея также были голыя, обутыя въ кожаные коты; только походная палка, на которую она опиралась, да узелъ за спиной были новостью. Илья положилъ смущенно мѣшокъ у воротъ и пошелъ догонять ее.
— Василиса, а Василиса… Куды это ты? окликнулъ онъ бабу.
Та оглянулась, пугливо посмотрѣла на судью и озадачила его.
— Отойди! рѣзко бросила она ему назадъ.
Илья Савельевъ оторопѣлъ и остановился.
Вечеромъ того дня въ кабачкѣ собралось много народа. Шелъ шумный разговоръ, раздавался хохотъ. Только одинъ молча стоялъ возлѣ стойки, покачивался во всѣ стороны и продолжалъ нить безъ конца. Это былъ Илья Савельевъ. Никогда еще онъ такъ не напивался и никогда не былъ такъ мраченъ, когда пилъ.
— Братцы! Бейте вы меня, Христа ради! вдругъ сказалъ онъ пьянымъ и раздирающимъ голосомъ; при этомъ онъ обводилъ глазами все собраніе.
Между присутствующими водворилось юмористическое недоумѣніе. Одни изъявили даже готовность исполнить просьбу чудака, только спрашивали, куда и какъ слѣдуетъ бить.
— Бейте… мученически бейте меня, братцы! Заслужилъ, стою… повторилъ возбужденно Илья.
И вдругъ началъ безсвязно разсказывать вчерашнее дѣло. Онъ безпрестанно останавливался, качался изъ стороны въ сторону, по довелъ свой разсказъ до конца, и когда кончилъ, обвелъ еще глазами присутствующихъ и проговорилъ: «Судите меня, братцы, бейте!» Юмористическое недоумѣніе прекратилось. Самые пьяные изъ собравшихся перестали смѣяться; всѣ смотрѣли на Илью съ сожалѣніемъ, какъ на несчастнаго, за то, что онъ самъ осудилъ себя. Это высказывалось молчаливо, пока не нашлось подходящее слово.
— Грѣхъ опуталъ мужика! сказалъ кто-то, а за нимъ эти слова были повторены всѣми, и на мгновеніе по всей подвыпившей толпѣ пробѣжала тяжелая дума.
Потомъ Илья Савельевъ выбрался изъ кабачка и сѣлъ на его завалинкѣ. Прямо передъ носомъ его лежала огромная лужа, оставленная вчерашнимъ дождемъ; она была гладка, какъ рѣка, или озеро и отражала въ себѣ всѣ окрестные предметы: кабачокъ, нѣсколько тощихъ ветелокъ, противоположныя избы… Не будучи въ состояніи поднять своей отяжелѣвшей головы, Илья Савельевъ напряженно всматривался въ широкую лужу, откуда на него глядѣла какая-то пьяная образина, съ непокрытой головой, съ повисшими руками и съ лицомъ, по которому катились слезы. Илья Савельевъ долго не шевелился и все смотрѣлъ; потомъ тяжело поднялъ руку и тихо погрозилъ образинѣ своимъ корявымъ пальцемъ.