Въ серединѣ мая выпалъ первый въ весну такой жаркій день, что суслинская попадья вздумала «просушиться». Это занятіе состояло въ томъ, что отпирались сундуки, отворялись гардеробы, и оттуда извлекались тулупы, шубы. салопы, стеганыя на ватѣ полукафтанья, засаленныя у спины рясы, облѣзлыя бобровыя шапки, длинные двухсаженные шарфы изъ песцовой шерсти, муфты, бѣлье всѣхъ родовъ и видовъ, и проч., и проч. Матушка съ утра занялась этимъ дѣломъ въ отсутствіе своего мужа о. Вадима, уѣхавшаго обыденкой на базаръ въ Янтарево. Ей помогали дѣти, работникъ и работница, а дьяконица стояла у прясла съ груднымъ ребенкомъ и, перекидываясь съ матушкой мнѣніями о цѣнѣ той или другой вещи, проникалась завистью ко всѣмъ этимъ сокровищамъ, покрывшимъ густую траву сада, грядки огорода, частоколъ и прясла, гдѣ каждый сучекъ, каждый ржавый гвоздикъ имѣлъ значеніе вѣшалки. Особенно картинно распростерлись большіе поповы «невыразимые», вскинутые на купу сирени: дьяконица даже стыдилась глядѣть на расцвѣтшую душистую сирень и говорила:
— Добра-то сколько накопили, матушка, въ вѣкъ не изжить.
— Ну, тоже… семья-то, вишь, какая… — И матушка, не глядя, сдѣлала неопредѣленный жестъ рукой въ сторону, гдѣ подошвами вверхъ торчали по частоколу валеные сапоги.
Работникъ, парень Егорка, постарался вложить идею въ свою работу: ближе къ дому, на высокій колъ онъ воткнулъ батюшкины валенки, рядомъ, пониже, матушкины, а потомъ ребячьи въ убывающей постепенности. Дьконица Александровна пересчитала про себя валенки и замѣтила:
— Шестнадцать штукъ, восемь паръ… Одна, стало быть, лишняя?
Матушка приподняла голову и стала тоже провѣрять, отмѣчая въ воздухѣ пальцемъ:
— Поповы, мои, Ваничкины, Сашины, Петины, Гаврюшины, Людмилочкины… А это чьи же, въ самомъ дѣлѣ…
Тогда вмѣшался работникъ:
— А это, матушка, помните, ѣздили въ Кандыбино въ гости, на крестовой недѣлѣ, я чаяли, будетъ холодно, — тогда тамошняя попадья и дала Гаврюшѣ поверхъ его сапоговъ свои, чтобы, значитъ, не простудился…
— Та-та-та… Вѣ-эрно. Надо возвратить. Напомни при случаѣ.
Дьяконица замѣтила:
— Я вотъ собираюсь туда послѣ завтра на-утряхъ.
— Такъ доставь, Александровна, пожалуйста.
Егоръ неохотно подалъ дьяконицѣ кандыбинскую собственность и, когда та отошла на приличное разстояніе къ своему дому, сказалъ:
— Забудетъ или потеряетъ, гляди… Чаво съ нея возьмешь!
— Ну?
— Да ужъ вѣрно… Бывалое дѣло… Препоручилъ я ей кнутъ къ юркинскому дьякону доставить: чего ужъ — кнутъ!.. Такъ и сгибъ! — сокрушенно воскликнулъ Егоръ и сдѣлалъ при этомъ взмахъ рукой, явно доказывавшій, что горечь обмана и доселѣ не вывѣтрилась изъ его сердца.
— Александровна! — заволновалась матушка. — Эй, Александровна! Вернись! Мы сами скоро въ Кандыбино поѣдемъ: что ужъ утруждать васъ.
Егоръ водрузилъ валенки на прежнее мѣсто и замеръ въ созерцаніи возстановленной симметріи, за что получилъ заслуженный упрекъ отъ матушки:
— А ты… нечего галокъ считать!.. развѣшивай.
Было тихо и знойно. Двери и окна попова дома были распахнуты настежь, и оттуда сквозило холодкомъ, какъ съ погребицы. Матушка усѣлась на балконѣ и обмахивалась уцѣлѣвшимъ еще отъ свадьбы бѣлымъ вѣеромъ, принявшимъ буро-желтый цвѣтъ. Когда-то онъ издавалъ нѣжный ароматъ тонкихъ духовъ геліотропа, а теперь отъ него несло нафталиномъ, камфорой, листовой махоркой… По этимъ запахамъ можно было судитъ о движеніи научной мысли въ крестовомъ календарѣ, всякій годъ сообщавшемъ все новые и новые рецепты противъ моли. Тѣмъ не менѣе, на матушку пахнуло воспоминаніемъ: смутно припомнилось, что ея благовѣрный тяжело ступалъ ногами, въ неуклюжемъ, длинномъ, сюртукѣ, а она была легка и тонка, какъ дудочка, умомъ же, какъ дурочка, ничего не понимала, и обоимъ имъ было на свадьбѣ и скучно, и совѣстно. И не было такихъ подробностей, которыя были бы особенно пріятны и вызывались бы изъ прошлаго, какъ желательныя. Все происходило такъ просто и обыкновенно, что не знаешь, когда было лучше: прежде ли, теперь ли, или совсѣмъ никогда ничего хорошаго не было. Впрочемъ, матушку никогда особенно не занимали сравненія, — она всегда жила настоящими впечатлѣніями. И теперь ее больше всего интересовали солнечные лучи, и если она желала въ придачу къ нимъ еще чего-нибудь, такъ только вѣтра, который бы обдулъ развѣшанныя вещи.
— Да, — соглашалась дьяконица, — лучше бы съ вѣтеркомъ-то. Солнце только отпариваетъ, а вѣтеръ отвѣетъ… Это — какъ стирка: зола грязь отъѣдаетъ, а отмываетъ все-таки вода… Такъ и вѣтеръ. Безъ него въ одеждѣ духъ остается.
— Кши! кши! кши! — закричали вдругъ дѣти, замахиваясь на куръ, пробиравшихся на ватное, обмахренное съ краевъ, одѣяло.
— Смотрите, ребята, кабы теленокъ еще, по прошлогоднему, не обжевалъ отцово полукафтанье…
— То-то у батюшки одна пола супротивъ другой разнится, — сказала дьяконица и вздумала улыбнуться. — Отчего, молъ, такъ?
Матушка не отвѣтила. Егоръ пошелъ караулить въ другой конецъ усадьбы, къ амбару. Размѣстились и дѣти по крайнимъ пунктамъ сада, ограждая семейныя сокровища отъ нашествія животныхъ и птицъ, при чемъ запаслись противъ нихъ на всякій случай палками и камешками. Дьяконица осталась на мѣстѣ для дальнѣйшаго разговора.
— А зачѣмъ это вы, матушка, красныя рубахи себѣ шьете? Чай, какъ неудобно?
— Чѣмъ неудобно?
— Ну, извѣстно… Развѣ можно, напримѣръ, блоху на красномъ словить?
— Такъ у тебя все бѣлыя? Полотняныя?
— Гдѣ ужъ намъ! Не про себя говорю… А вотъ купчихи, чиновницы — у тѣхъ бѣлье завсегда бѣлое.
Затѣмъ дьяконица выразила радость, что въ этомъ году «безпремѣнно» хорошо уродится греча, потому что блохъ нынѣ «изъ годовъ вонъ»… Какъ бы въ доказательство, она подернулась плечомъ и, будучи связана ребенкомъ, почесалась лопаткой объ частоколъ.
— Двойняшекъ, вотъ, еще нонѣ будетъ много у бабъ.
— Почему?
— Годъ высокосный.
— Гм…-- прокашлялась матушка и не осудила дьяконицу за вѣру въ примѣты, потому что за такія крестины плата полагается вдвое больше, чѣмъ за обыкновенныя.
— Но и смертей прибавится, — добавила она разсудительно. — Высокосный годъ тяжелый…
— Лишній день, что и говорить, — отвѣтила дьяконица, скорѣе, впрочемъ, радостнымъ, чѣмъ печальнымъ тономъ.
Въ это время подъѣхалъ о. Вадимъ. Его красное веселое лицо говорило, что онъ навеселѣ. Вылѣзая съ трудомъ изъ телѣжки, онъ не совсѣмъ отчетливо произнесъ «тпру» и заговорилъ:
— Ага, просушивается попадья… Дѣльно!
— А ты гдѣ самъ-то намокъ, бездѣльникъ?
— А это мы, то есть я… у o. Якова посидѣли мало-мало. Былъ у него Ядринскій управляющій, земскій начальникъ Баклановъ, податной инспекторъ Брюзгинъ, становой и еще кое-кто. Я, мать, записался въ члены попечительства о народной трезвости. Просилъ больно земскій начальникъ… хо-о-рошій человѣкъ! «Вы, говоритъ, о. Вадимъ, можете руководить… на васъ вся надежда». Ну, я, конечно… что-же, молъ, ничего. Ну, и того… и выпили! А потомъ я всѣхъ позвалъ къ себѣ на торжество.
— Какое торжество?
— А какъ? Развѣ забыла?.. Завтра у насъ съ тобой бронзовая свадьба… двѣнадцать лѣтъ…
— Ахъ, попъ, попъ… какъ тебѣ не совѣстно? Какъ тебѣ не стыдно! Праздникъ тоже выдумалъ! Ни въ какихъ святцахъ не значится, а чтобы только нализаться…
О. Вадимъ вдохновенно возразилъ:
— Двѣнадцать лѣтъ супружества, счастливой супружеской жизни! Двѣнадцать лѣтъ ни ты, ни я не хворали… Двѣнадцать лѣтъ ни единаго ребенка не отнесли на кладбище. Развѣ это не счастіе? А?
Матушка просіяла. Въ самомъ дѣлѣ, она прожила въ замужествѣ столько лѣтъ и не замѣтила ни своего здоровья, ни благополучія семьи… Ей было пріятно слушать мужа. А онъ повторялъ:
— Двѣнадцать лѣтъ… безъ болѣзней и… (далѣе голосъ о. Вадима какъ-то вдругъ странно упалъ, выражая нѣкую даже скорбь)… И безо всякаго романа!
— Чего мелешь? — спросила матушка сердито.
О. Вадимъ вздохнулъ, потрясъ головою и продолжалъ:
— И нисколько, мать моя. Да будь ты за чиновникомъ, онъ бы тебѣ разъ двадцать измѣнилъ! А я — вѣренъ!.. Недоволенъ, а вѣренъ! Цѣни!
— Не-до-во-ленъ! Скажите! Чѣмъ я тебѣ плоха? — И она такъ поджала губы и сверкнула глазами, что ея полное лицо стало почти красивымъ.
— Не плоха, а… Марфа ты все-таки, а не Марія!
— Марія тебѣ, вишь, занадобилась! Вонъ какъ нализался, пастырь!.. На что похожа стала ряса? Чѣмъ ты ее такъ вымазалъ?
— Ну, вотъ, ну, вотъ…-- забормоталъ о. Вадимъ. — И говори съ тобой послѣ этого… Ну, выпилъ… За то я духа въ себѣ не угашаю. Духа не угашайте!.. Сказано — и свято. А прочее пустяки. Развѣсила свои салопы и думаешь, въ этомъ вся суть. Какъ будто все дѣло въ твоемъ капотѣ; рукава вонъ на кольяхъ вверхъ къ небу, словно для молитвы, а головы-то нѣтъ… Эхъ, ма-ать…
— Такъ по твоему моль разводить, что ли? Тогда и ходи безъ штановъ.
— Ахъ, не о томъ я… Моль… безъ штановъ… Ничего ты не понимаешь… Скучно съ тобой, вотъ что!.. Попадья! Есть ли въ тебѣ душа?
— Ой, да отвяжись, пожалуйста. И что за разговоры? Напьется и понесетъ чепуху…
— Я сомнѣваюсь…
— Зачѣмъ же торжество устраиваешь? Радуешься, что прожилъ двѣнадцать лѣтъ съ бездушной женщиной?
— А куда дѣваться?.. Куда дѣваться? — выкрикнулъ о. Вадимъ съ горечью, словно вспомнилъ объ уродствѣ, неизбывномъ на всю жизнь.
— Ищи душу; можетъ быть, найдешь.
— И найду! Ты думаешь, нѣтъ? Другіе же находятъ.
— У тебя-то есть ли душа? Искатель оглашенный… Живешь безъ всякаго соображенія!
— Нѣтъ, всегда, всегда у меня соображеніе прежде всего.
— Да вотъ теперь, какъ будешь праздновать? Угощать, вѣдь, придется.
— И угостимъ… Что же такое? Неужто не можемъ? Вотъ — держи! Принимай! — и о. Вадимъ развязалъ кулекъ и сталъ выкладывать, выкрикивая отрывисто:
— Водка — разъ! Рябиновая — два! Хинная — три! Ерофеичъ — четыре! Кузьмичъ — пять! Кагоръ — шесть!.. Какого тебѣ еще рожна? Ну, я тебя спрошу: какого еще тебѣ чорта лысаго надо? — И, ударивъ себя въ грудь кулакомъ, онъ прибавилъ:
— И еще есть бутылка, но такая, что и выговорить невозможно… Ду-ду… ну-ду… Шабашъ! Захлестнуло, а въ глазахъ мельтешится…
Матушка всплеснула руками:
— Дуракъ! Батюшки, какой дуракъ! Какъ есть сумасшедшій! На десять цѣлковыхъ всякой дряни привезъ. Ну, скажи, Александровна, есть ли въ немъ умъ? А?
— Да, ужъ…-- Но дьяконица не успѣла договорить, потому что батюшка погрозился на нее и сказалъ, запинаясь:
— Ты у меня, дьяконица, молчи… Молчи! Слышишь? Я тебя знаю… Знаю-а! Не твое дѣло… Учи своего дьякона, а попа въ покоѣ оставь… Удались.
Попадья начала причитывать:
— Иродъ ты эдакій! Дурья голова! Вѣдь у насъ семья. Вѣдь пятеро ихъ у насъ!
— А хоть бы и пятью пятеро — что за бѣда? — подбоченился о. Вадимъ фертомъ. — Всѣхъ напою и накормлю. Всѣхъ воспитаю! Всѣмъ дамъ образованіе. Учись, ребята! Всѣ учись! Ни-ничего не бойся. У вашего отца руки во-какія! Мозолистыя… Шея толстая, какъ у быка, спина верблюжья, — сдюжу! Всѣ, всѣ садитесь на меня. Ну, живо? Гаврикъ, Сашка… Прыгайте, мошенники!
Дѣти ужасно любили отца въ такомъ расположеніи. Въ обычное время онъ былъ сухъ, слова не скажетъ, никого не приласкаетъ, за то подъ веселую руку отличался подмывающимъ краснорѣчіемъ и заражающей веселостью, между тѣмъ какъ мать только «нюни распускала», ныла, преувеличивая нужду до непонятныхъ для дѣтскаго ума размѣровъ и отталкивая ихъ отъ себя нищенствомъ духа. И на всѣ ея мрачныя картины и жалкія слова о. Вадимъ въ веселомъ состояніи говаривалъ:
— А вотъ и врешь, попадья. А вотъ и проживемъ! А мать ваша, ребята, то есть ни чорта не понимаетъ… Духа въ ней нѣтъ, одно только мя…
Обыкновенно Евлампія Михайловна въ этотъ моментъ самымъ нагляднымъ способомъ опровергала слова мужа. То же случилось и на этотъ разъ. Лишь только о. Вадимъ засучилъ рукава и нагнулъ шею и спину, чтобы посадить на себя дѣтей и поѣхать съ ними черезъ балконную дверь, какъ попадья пнула его такъ сильно, что онъ пролетѣлъ головой въ комнату и тамъ уже, лежа на полу, договаривалъ:
— И все-таки, жена, это не доказательство…
— Ладно, разговаривай. — Она бросила ему подушку подъ голову и заперла всѣ двери. А дѣтямъ строго наказала:
— Вы у меня къ нему не смѣйте подходить.
II.[править]
Вечеромъ дѣти молча пили чай; мать одѣлила ихъ всѣхъ по ровному куску сахара и по кренделю. Въ сосѣдней комнатѣ началось движеніе, отецъ прокашлялся, и всѣ прислушивались.
— Лапочка…-- тихо послышалось за запертой дверью. Евлампія Михайловна — ни слова.
— Курочка…
— Поговори ты у меня, — отозвалась она, строго глядя на дѣтей, чтобы тѣ не смѣли улыбаться.
— Ягодка…
Дѣти уже не могли сдержаться. Гаврикъ фыркнулъ въ чай, потому что мать хотя и была красна, какъ земляника, но для «ягодки» столь внушительныхъ размѣровъ его бойкое воображеніе не подыскало подходящаго стебелька.
— Чего тебѣ? — растворивъ дверь, рѣзко спросила она.
— Ча-ю…
— Иди, что ли, пей…
— Да они здѣсь…-- смутился вдругъ о. Вадимъ, увидя ребятъ, и повернулъ обратно. — Я послѣ…
— Они сейчасъ уйдутъ.
Дѣти, дѣйствительно, скоро убѣжали, и въ столовой остались одни супруги. Минуты двѣ длилось неловкое молчаніе. Наконецъ, Евлампія Михайловна заговорила:
— Такъ-таки ничего и не скажешь?
— Что же сказать?.. Виноватъ…
— Который ужъ разъ… И много ли еще будетъ впереди?
— Какъ Господь… Можетъ быть, и убережетъ.
— Все помнишь, что было?
— Все. — И о. Вадимъ сокрушенно вздохнулъ.
— Назвалъ гостей?
— Да…
— Сколько? — строго допрашивала жена.
— Всѣхъ, кто былъ…
— Всѣ пріѣдутъ?
— Кто ихъ знаетъ… Просилъ о. Кирилла, чтобы извѣстилъ сосѣднихъ поповъ. — О. Вадимъ грызъ ногти чуть не до крови и не поднималъ глазъ.
— А свѣтскіе?.. Земскій начальникъ будетъ?
— Обѣщалъ, — уныло отвѣтилъ о. Вадимъ и еще ниже склонилъ голову.
Матушка глубоко вздохнула и, развѣсивъ на спинкѣ стула чайное влажное полотенце, поднялась чуть не со стономъ.
— Видно, тѣсто придется мѣсить…
Ничего не отвѣтилъ о. Вадимъ. Онъ только любовно проводилъ глазами ея мѣрно колыхавшіяся могучія плечи, — до того сердце его было полно благодарности. Онъ понималъ, что наглупилъ преизрядно, назвавши гостей. Тѣ сначала не вѣрили, говорили, что у него ничего нѣтъ въ его мордовскомъ Суслинѣ, — ни водки порядочной, ни закусокъ. Тогда онъ вынулъ кошелекъ и, потрясая имъ въ воздухѣ, кричалъ:
— Вотъ видите — три золотыхъ, всѣ загублю!
— Врешь, отецъ. Знаемъ мы тебя, — скупущій ты. Да и попадьи побаиваешься.
— Она сама и денегъ дала, и звать велѣла, — совралъ о. Вадимъ, и такъ ловко, что трудно было не повѣрить. А когда всѣ увидѣли, что онъ и въ самомъ дѣлѣ всего накупилъ въ бакалейной лавочкѣ, то уже серьезно обѣщали пріѣхать: не пропадать же даромъ кульку съ винами и закусками!
Конечно, Евлампія Михайловна, если бы захотѣла, могла бы оскандалить мужа: отъ нея всего можно было ожидать. Вотъ почему о. Вадимъ былъ пораженъ, видя, какъ смиренно пошла она стряпать. Онъ былъ тронутъ до глубины души.
— Добрая она у меня, право, добрая! — чуть не со слезами говорилъ онъ въ открытый шкафъ, откуда смотрѣли на него засмоленныя головки привезенныхъ бутылокъ, какъ птичій выводокъ изъ гнѣзда. Батюшка пришелъ въ такое елейное настроеніе, что откупорилъ одну изъ нихъ и выпилъ рюмочку-другую, послѣ чего пошелъ къ супругѣ въ кухню помогать, если надо. Однако сердитый окрикъ: «чего тебѣ?» заставилъ его ретироваться.
— Не туда зашелъ, Лапочка…
— То то не туда. Шелъ бы лучше къ ребятамъ. Они тамъ убираютъ.
— И то, мамочка…
Проходя обратно столовой, онъ еще разъ наклонилъ голову въ шкафъ и пропустилъ рюмочки двѣ три… А въ саду дѣти затѣяли возню около прясла. Они понадѣвали на себя валенки и весело прыгали.
— Папаша, или сюда!..
Черезъ минуту кухарка со смѣхомъ докладывала матушкѣ:
— Батюшка-то съ ребятами шубы повывернули, медвѣдями нарядились. Онъ у нихъ за главнаго, а Гаврикъ — поводильщикомъ… Умора!
Безпорядокъ былъ тотчасъ же устраненъ: матушка не прельстилась ролью медвѣжихи, которую ей дерзновенно предлагалъ разыгравшійся батюшка…
III.[править]
На другой день, рано утромъ, о. Вадимъ отслужилъ наскоро обѣдню, а потомъ молебенъ по случаю семейнаго торжества, и было пріятно видѣть всю семью за благодарственной молитвой… Но дома о. Вадиму стало не по себѣ: онъ горько осуждалъ свою глупость. Попадья произнесла нѣсколько разъ одно яркое и обидное слово. Заставляла ли она дѣтей одѣваться по праздничному, разставляла ли мебель, стучала ли посудой, разстилала ли на столы свѣжія скатерти, она не забывала въ каждую раздраженную фразу вставить — «дуракъ». Тѣмъ же реченіемъ она сопровождала всякую бутылку, которую ставила на столъ, всякую коробку консервовъ и даже телячью ногу. Не меньше сотни разъ обернулось оно въ воздухѣ, безъ прямого обращенія къ кому бы то ни было, и въ достаточной степени насытило комнату и сердце о. Вадима горькими мыслями, отравившими всѣ уготованныя яства и питія. Онъ понималъ безъ поясненій, что, если есть въ домѣ глупецъ, то именно онъ, «глава и хозяинъ.» Въ самомъ дѣлѣ: назвалъ гостей, которые никогда у него въ домѣ не бывали, — земскаго, податного, станового, управляющаго графскимъ хуторомъ, слѣдователя… Ну, пусть бы одни духовные пріѣхали, — это такъ, это въ порядкѣ вещей. А свѣтскіе — зачѣмъ они?! Къ чему это знакомство? Развѣ поѣдешь къ нимъ съ отвѣтнымъ визитомъ? Пріѣдутъ, поѣдятъ, попьютъ, а потомъ тебя же осудятъ: это не такъ, то не этакъ, вотъ тебѣ и все удовольствіе. Одно только разореніе и срамъ. Попадья суетится, изъ кожи лѣзетъ, торопится, гоняла за десять верстъ къ благочиннихѣ за формой для мороженаго. Работникъ и всѣ ребята отмахали руки, а мороженое все не свертывается. Попадья ругается: «Иди верти самъ, дуракъ!» И вертѣлъ… Теленочка зарѣзали, а какой славный былъ — породистый бы вышелъ… Принесли въ жертву человѣческимъ обычаямъ, гдѣ главнымъ богомъ является бездонное чрево. Четырехъ куръ закололи, и все несущихся. У одной въ нѣдрахъ разсыпано было до сотни желтыхъ зародышей… Сколько бы яицъ нанесла за лѣто… Жаль, очень жаль… А кто виноватъ? «Я, дуракъ безмозглый. Еще доппель-кюммелю закатилъ бутылку! Что за вино, когда именно его пить надлежитъ, — ничевошеньки не знаю… Бакалейщикъ-подлецъ, узналъ, кто у меня будетъ, и втравилъ: безъ доппелю, дескать, земскій и обѣдать не садится… Ахъ, дуракъ! А-ахъ болванъ! А-а-ахъ!!» Даже рванулъ себя о. Вадимъ за локонъ длинныхъ курчавыхъ волосъ.
— Ужъ скорѣе бы пріѣхали. А то попадья изведетъ меня въ конецъ, все попрятала на замокъ. «Ты хоть трезвымъ встрѣть гостей, говоритъ, а то будутъ думать, что — безпросыпный». Муки, адскія муки! Хоть бы рюмочку! Право, впору хоть къ дьякону, ей-Богу… Скучно, очень скучно одному со своими мыслями…
У воротъ показалась каряя лошадь, — это о. Яковъ съ супругой изъ Янтарева; черезъ полчаса въѣзжалъ о. Иванъ вдовый, о. Семенъ съ о. Васильемъ — двоюродные, благочинный о. Исаія съ подблагочиннымъ о. Кирилломъ, — всѣ почти въ одно время. Когда гости увидѣли необычайное множество бутылокъ, то многіе какъ-то даже стѣснились: вѣдь, такой роскоши раньше не видѣли въ этомъ домѣ. По какой же особенной причинѣ? Двѣнадцатилѣтія тутъ, пожалуй, мало. Ужъ не наслѣдство ли получилъ, кой грѣхъ? Но о. Кириллъ разъяснилъ тайну: ожидаются важные гости, и всѣ попы въ одинъ голосъ протянули раскрытыми ртами: «а-а-а…» — что значило: «для насъ, поди, этого не сдѣлалъ бы, а вотъ для свѣтскихъ… Свѣтскихъ больше почитаетъ… Ну, и чортъ съ нимъ, если такъ». И казалось, — отцы вдругъ потеряли праздничное настроеніе, а если продолжали пить, то какъ будто, съ гнѣвомъ.
Когда пріѣхали «свѣтскіе», попы были уже настолько въ подвыпитіи, что о. Кириллъ встрѣтилъ ихъ чрезвычайно развязно:
— А, добро пожаловать, почетные гости. Свадьба у насъ въ полномъ разгарѣ. Самъ о. Исаія ликуетъ и кричитъ: «Горько!..»
Но затѣмъ вышла заминка. У вновь пріѣхавшихъ, можетъ быть, и было желаніе приступить къ прямой цѣли посѣщенія, но, какъ люди свѣтскихъ приличій, они сначала отдали дань этикету: медленно, по барски, пили чай, потомъ защелкали серебряными портсигарами и, глядя въ окна, завели «разговорную» канитель:
— А ваше село, о. Вадимъ, не блещетъ красотою. Смотрите, господа: двѣ ветлы, а далѣе степь, голая, безъ единаго кустика до самого горизонта. Пустыня…
— Да, да, — лѣниво подтверждали отцы. Только о. Исаія, какъ старѣйшій, стоя рядомъ съ земскимъ, сказалъ поучительно:
— За то ветла эта — яко дубъ мамирійскій! — И затѣмъ далъ волю своему извѣстному всѣмъ краснорѣчію. Вскорѣ онъ до того овладѣлъ бесѣдой, что со стороны могло показаться, будто о. Исаія нѣкоторымъ хитрымъ образомъ хочетъ совсѣмъ отвлечь «свѣтскихъ» отъ стола съ яствами и питіями, пока духовные не произведутъ въ нихъ болѣе или менѣе основательнаго опустошенія. У благочиннаго была одна любимая фраза, которую онъ повторялъ постоянно:
— Благовременія подождать надо, благовременія! — И теперь это выраженіе мелькало въ рѣчи о. Исаіи.
— Жди кто можетъ, а я не могу, — игривымъ шопотомъ говорилъ, между тѣмъ, о. Кириллъ. — Прозѣваешь, воду хлебаешь. Такъ, отцы? Выпьемъ еще, пока они тамъ съ благочиннымъ пейзажами любуются.
Краемъ уха его услышалъ управляющій графскимъ имѣніемъ, непомѣрно тучный человѣкъ съ большими глазами на выкатѣ, и, подойдя къ о. Кириллу, попрооилъ:
— Ну-ка, отецъ, и мнѣ плесни… Намъ ландшафты эти и безъ того глаза намозолили…
— Правильно, Гермогенъ Акимычъ. Одинъ ландшафтъ есть пріятнѣйшій въ мірѣ, это — витрина виннаго погреба… А здѣсь нѣкоторое подобіе. Пожалуйте, Гермогенъ Акимычъ. Бокальчикъ — по васъ.
А около окна, въ чаду табачнаго дыма, поминутно раздавалясь вопросы:
— А каковъ, батюшка, у васъ народъ?
— Хорошо ли живутъ?
— Бываютъ ли чтенія съ туманными картинами?
— Много ли грамотныхъ?
Хозяинъ не успѣвалъ отвѣчать. Ему помогалъ благочинный, который зналъ приходъ едва ли не лучше самого о. Вадима, а ужъ говорилъ безъ всякаго сравненія красивѣе священника мордовскаго прихода.
— Какъ? Господа, слышите? Школы въ селѣ нѣтъ! — трогательно вопіялъ увлекшійся земскій начальникъ, забывшій о прямой цѣли посѣщенія. — Теперь всюду школы, даже въ деревняхъ… А у васъ… Стыдно, стыдно не имѣть школы!
— Грамотѣ дьяконъ учитъ… по вдохновенію, — замѣтилъ о. Вадимъ, и всѣ обернулись въ сторону учителя народа, который учитъ по вдохновенію, но теперь не знаетъ, какую позу принять, — строгосолидную или шутливую.
— Что же это значитъ «по вдохновенію», о. дьяконъ?
— Значитъ — когда захочется…
— И часто васъ посѣщаетъ вдохновеніе?
— Какъ и поэтовъ, не каждый, конечно, день…-- отвѣтилъ за дьяконъ о. Вадимъ.
— И не каждую недѣлю? — допытывались свѣтскіе.
— Бываетъ иной разъ затяжечка и по мѣсяцамъ… Прихотливая это вещь — вдохновеніе…-- думалъ шутками отбояриться хозяинъ, но земскій въ серьезъ увѣщевалъ:
— Устройте же, о. Вадимъ, школу. Право, безъ этого нельзя.
— Да, дѣйствительно, школа великое благодѣяніе для народа! — сказалъ почти машинально становой, невольно косясь на о.о. Якова и Кирилла, которые ужъ три раза успѣли на его глазахъ выпить.
Въ это время хозяйка пригласила занимать мѣста.
Насталъ часъ перейти къ «существенному», тогда отцы совершенно вѣрно замѣтили, что свѣтскіе запоздали сравнительно съ духовными, и что справедливость требуетъ сравненія. Свѣтскіе не противорѣчили.
— Давно бы такъ…-- сказалъ о. Кириллъ, одобривъ удвоенный пріемъ хинной, сдѣланный податнымъ инспекторомъ. Но и духовные, въ свою очередь, стали поспѣшать, такъ что земскій долженъ былъ сознаться:
— За вами, отцы, не угоняешься, вы какъ-то всегда впереди…
— Хо-хо-хо! — громыхало въ воздухѣ.
Обѣдъ прошелъ весело и шумно. Отцы помолились и перецѣловались съ хозяевами. Свѣтскіе сумѣли такъ низко поклониться и такъ тонко пожать руку хозяйкѣ, что отцы, знающіе по опыту всѣ роды поклоновъ отъ самыхъ малыхъ до земныхъ включительно, невольно позавидовали изяществу станового, мелодично зазвенѣвшаго шпорами.
— Собака, какъ расшаркнулся!.. Ну, и кавалеръ, чортъ его дери…-- шепталъ о. Кириллъ, не сводя глазъ со шпоръ станового:
— Какъ это у васъ колесики-то на сапогахъ…
— А что? — испуганно оглянулся становой на свои ноги.
— Вертятся, то есть, хочу сказать.
— Гм…-- Становой счелъ себя задѣтымъ и отошелъ въ сторону, соображая, какъ-бы поостроумнѣе сказать попу что-нибудь насчетъ рясы или волосъ. Но ничего не приходило въ голову…
Всѣ вышли на балконъ и здѣсь, на чистомъ воздухѣ, послѣ прекраснаго обѣда, снова ощутили въ себѣ присутствіе серьезныхъ темъ, глубокихъ вопросовъ, возвышенныхъ идей. При этомъ самое Суслино казалось уже не такимъ печальнымъ, какъ до обѣда. Отцы говорили, что въ Суслинѣ жить можно, потому что мордва народъ добрый и насчетъ руги — куда лучше русскихъ. Поповскій садъ благоуханіемъ душистой сирени усиливалъ пріятное настроеніе. Около церковной сторожки видны были двѣ ветлы, куда, какъ обезьянки, залѣзли мордвинята въ бѣлыхъ рубашонкахъ и оттуда орали во всю глотку:
— Чиндиль Ната пикъ-пара, Ялы яки котаса[1].
Земскій начальникъ воскликнулъ:
— Какіе голоса! Да это артисты! Жаль, что безъ отдѣлки. Вотъ бы между этими ветлами школу поставить. И полезно, и красиво.
Хозяину не понравилось новое напоминаніе. Онъ уже многократно слышалъ его, не однажды получалъ и прямыя замѣчанія на бумагѣ отъ начальства съ осужденіемъ своего равнодушія къ назрѣвшей нуждѣ мордовскаго села. О. Вадиму ужъ надоѣло въ сотый разъ выслушивать, что его мордва непросвѣщенна и невѣжественна, и, все какъ будто, потому только, что приходскій священникъ не ревнуетъ… Онъ сказалъ, поэтому, обидчиво:
— Всѣ вотъ такъ говорятъ, а обратись за содѣйствіемъ, никто и перстомъ не двинетъ. Одному же невозможно…
— Я вамъ дамъ совѣтъ… — заговорилъ земскій, но хозяинъ перебилъ:
— Совѣтъ — что! Этого добра и на днѣ ада много. Вы, вотъ дѣломъ, помогите!
— Чего-жъ… Я, съ своей стороны, готовъ содѣйствовать…
— Мы васъ поддержимъ, заявите въ управу, — добавилъ и податной. — Я тамъ имѣю голосъ.
— Заявляли, — что толку… Средствъ нѣтъ!
— А что, господа, — началъ благочинный, возвышая голосъ, — не положить ли начало доброму дѣлу?
— Какъ?
— Давайте-ка подписочку устроимъ, ознаменуемъ добрымъ дѣломъ свое краткое пребываніе здѣсь. Покажемъ не только слова, но и дѣло.
— Да, да, покажемъ? — отозвались многіе съ сочувствіемъ.
— О. Вадимъ! Листикъ бумаги и перо… Отлично… Изображай: «Подписной листъ для пожертвованій на Суслинскую школу».
О. Вадимъ написалъ и обвелъ всѣхъ взоромъ.
— Ну, что же остановился? Пиши. Сколько жертвуешь самъ? — сказалъ благочинный.
— Погодите, дайте о. Вадиму посовѣтоваться съ матушкой…-- не безъ язвительности сказалъ становой, все еще находившійся подъ впечатлѣніемъ нѣкоторой обиды на отца Кирилла… Стрѣла попала въ неповиннаго о. Вадима. Онъ вспыхнулъ, потомъ поблѣднѣлъ и сказалъ съ жаромъ:
— Я — совѣтоваться?.. Нѣтъ, ужъ это вы лучше совѣтуйтесь съ своей экономкой, а я — вотъ! — и поставилъ цифру.
— Двадцать пять рублей… Ловко! Ну, кто дальше? — сказали въ толпѣ.
— Податному.
— Что же, я не прочь… Извольте, подпишу — пятьдесятъ. Ну, теперь вы, отцы! — сказалъ онъ, передавая листъ.
— Нѣтъ, зачѣмъ же намъ? Мы только испортимъ дѣло. Надо просить управляющаго. — Но управляющій уже клевалъ носомъ и, когда его растолкали, спросилъ съ недоумѣніемъ:
— Что?.. Кто?.. Какъ?.. А, вотъ что! Жертвую… Двадцать тысячъ!.. Пишите!..
— Не дури. Говори толкомъ.
— Толкомъ… двадцать тысячъ… копѣекъ, — сказалъ управляющій, придя окончательно въ себя.
— А, это похоже… Ну, пиши… своей рукой.
— Могу. «Двѣсти рублей Гермогенъ Печеновъ».
— Великолѣпно! Теперь вы, отцы, — предлагали свѣтскіе, подписавъ — кто рубль, кто два, при чемъ только земскій начальникъ подписалъ золотой, а становой совсѣмъ отказался:
— Потому что, — откладывалъ онъ на пальцахъ, — во-первыхъ, господинъ исправникъ не разрѣшилъ еще подписки; во-вторыхъ, исправнику будетъ обидно подписываться послѣ станового, если я пожертвую, напримѣръ, сто рублей. И въ третьихъ…
— У васъ такихъ и денегъ нѣтъ, — перебилъ о. Кириллъ съ убійственнымъ хладнокровіемъ.
Становой отошелъ въ сторону, точа про себя убійственную стрѣлу противъ нахала, чтобы разомъ его уничтожить, а о. Кириллъ подошелъ къ кружку духовныхъ, гдѣ низкимъ подавленнымъ голосомъ о. Яковъ говорилъ:
— Послѣ такихъ суммъ совѣстно что-либо подписывать. Мы люди бѣдные.
— Ну, отъ бѣдности жертвуйте, — настаивали свѣтскіе.
— Да чего же? — Полтину развѣ.
— И полтину хорошо, если отъ сердца.
— Сердца-то намъ не занимать стать. — И о. Кириллъ хотѣлъ было подписать, но благочинный вырвалъ у него листъ и изобразилъ:
— «Исаія Веденяпинъ — одинъ рубль».
— Ну, а мы по полтинкѣ, — сказалъ о. Кириллъ, и всѣ согласно кивнули головой.
— Ты сколько жертвуешь, дьяконъ вдохновенный? — спросилъ благочинный.
— Сколько угодно… ежели изъ церковныхъ.
— А изъ своихъ?
— Слуга покорный…
— Нельзя же такъ, дьяконъ, — что-нибудь да дай.
— Моихъ денегъ и безъ того много за селомъ. Вѣдь даромъ труды подъемлю.
— То само собой, а это само собой. Дѣло общее. Будь товарищемъ.
— Ну, а меньше чего нельзя? — допытывался дьяконъ.
— Всякое даяніе благо.
— Ежели пятакъ?
— Можно, но срамно.
— Ну, чтобы безъ срама — жертвую соотвѣтственно… Половину іерейскаго самообложенія, то есть четвертакъ… Или двугривенный?.. Двугривенный ничего, отцы?
— Чего торгуешься самъ съ собой, Давидычъ? Совѣсть что говоритъ?
— Не слышу, отцы, ея гласа. Въ томъ и затрудненіе.
— Тогда погадай на пальцахъ.
Дьяконъ погадалъ и подписалъ пятиалтынный. Благочненый шепталъ о. Вадиму:
— Прекрасное дѣло. Смотри только, отецъ, церковную школу хлопочи. Церковную! Прощай, однако. Больше ждать нечего…
Вскорѣ одинъ за другимъ гости отбыли. Когда хозяева остались вдвоемъ, съ глазу на глазъ, матушка сказала:
— Дуракъ! Опять дуракъ оказался… Двадцать пять рублей!.. Да ты милліонщикъ, что-ли, — такъ разоряться?
— Ты, Лапочка, мало понимаешь: выговоры начальства ужъ мнѣ надоѣли. Грозили перенести, а теперь я чистъ. Я все сдѣлалъ. И будетъ мнѣ даже благодарность, съ пропечатаніемъ въ «епархіальныхъ вѣдомостяхъ».
— Было бы за что пропечатать, ты еще выручи сначала деньги. Тотъ же податной — первый тебѣ кукишъ покажетъ.
— Не покажетъ!
— Вотъ увидишь. А управляющій? Откуда онъ достанетъ такія деньги? Вѣдь у нихъ въ конторѣ все на учетѣ.
— Достанетъ!
О. Вадимъ ликовалъ и говорилъ своимъ дѣтямъ:
— Что? Вотъ такъ отецъ у васъ. Геній! Не было школы — и стала. Кто ее воззвалъ изъ небытія къ бытію? Я, отецъ вашъ. — И онъ ударялъ себя въ грудь.
— Хвальбишка…-- произнесла уставшая попадья, уходя спать. А о. Вадимъ еще ораторствовалъ. Матушка не препятствовала: пусть всласть языкъ почешетъ, поутру другое заговоритъ.
IV.[править]
На утро началось раздумье: хорошо ли дѣлаетъ тотъ хозяинъ, который, такъ сказать, обираетъ гостей, хотя бы и для добраго дѣла? И отъ этого въ душу о. Вадима проникало уязвленіе, вродѣ нѣкоторой сухой гари. Это длилось, впрочемъ, недолго, туманъ скоро разсѣялся. Во-первыхъ, предложеніе послѣдовало со стороны одного изъ гостей, а не со стороны самого хозяина; во-вторыхъ, самъ о. Вадимъ пожертвовалъ очень значитильную для своего кармана сумму. Вотъ, еслибы онъ другихъ обобралъ, а самъ ничего не далъ, ну, тогда всякій могъ бы назвать его жуликомъ, а теперь совсѣмъ другое дѣло, — онъ самъ первый подалъ добрый примѣръ и тѣмъ воодушевилъ прочихъ. Положимъ, воодушевленіе, главнымъ образомъ, коснулось только податного инспектора, человѣка податливаго, хотя и небогатаго, и управляющаго, который изумилъ всѣхъ; другихъ же благая идея задѣла лишь слегка, — своя братія, какъ пьяна ни бываетъ, разсудка не теряетъ никогда. Тѣмъ не менѣе, о. Вадимъ съ восторгомъ глядѣлъ на подписной листъ.
— Терпѣнья нѣтъ — до чего хорошо! — восклицалъ онъ. Въ немъ росло какое-то возвышенное, благородное настроеніе, наполняющее сердце чистой радостью и заставляющее вѣрить въ скрытыя силы человѣка, въ добро, которое гнѣздится въ немъ, какъ алмазъ въ нѣдрахъ горъ, — стоитъ только поглубже покопаться.
— А вѣдь такъ можно обдѣлать всякое дѣло, — высказалъ онъ вслухъ, взглянувъ на супругу, но та съязвила:
— Своими-то боками, — конечно! И впередъ такъ дѣлай. Пожаръ въ селѣ случится, подписочку устрой; голодовка — тоже; падежъ скота — тоже.
— А что? И прекрасно!
— И каждый разъ по четвертной отваливай. На что лучше! Тебя будутъ пропечатывать въ вѣдомостяхъ, какъ благодѣтеля, а семья твоя съ сумой пойдетъ. Доживемъ до того, что и въ нашу пользу подписку устроятъ на бѣдность.
— Ахъ, попадья, попадья…
— Что?
— Объ хорошемъ съ тобой даже и помечтать нельзя.
— Куда ужъ съ бѣдностью мечтать! Довольно даже глупо. Хорошо тѣмъ мечтать, кому денегъ дѣвать некуда.
— Да мы же вовсе не такъ бѣдны.
— Придетъ время, узнаешь нужду. Вотъ какъ ребята подростать начнутъ: того учить, другого учить, тому сюртукъ, другой платье да приданое, небось, — успѣвай тогда поворачиваться. И все тогда вспомнишь и пожалѣешь: и зачѣмъ хинныя водки покупалъ, и оловянную свадьбу устраивалъ, и на разныя подписки жертвовалъ… Просвищешь все въ добродѣтель, а потомъ, глядь, и собаку нечѣмъ будетъ поманить. Охъ, горе, горе!.. — И матушка, со вздохомъ, прибавила:
— Ничего я такъ не желаю, какъ — чтобы эта твоя дурацкая подписка лопнула, какъ мыльный пузырь!
— Этого не можетъ случиться.
— А почему?
— Да вѣдь тутъ, такъ сказать, дѣло чести… Кто же откажется?
— Но денегъ тебѣ никто вѣдь въ руки не далъ?
— Пока — да. Но вѣдь это все равно, съѣзжу и — получу.
— Вотъ съѣзди-ка! Это они храбры подъ куражемъ, а въ трезвомъ-то видѣ, ухъ, экономны дѣлаются!
Нѣчто вродѣ злорадства скользнуло по лицу матушки, и въ душу о. Вадима понемногу начинало вкрадываться сомнѣніе. Онъ глядѣлъ на листъ, и цифры «пятьдесятъ» и «двѣсти» уже такъ сладко не волновали его, словно попадья сняла съ нихъ все очарованіе, какъ сливки съ молока, и осталось въ горшкѣ что-то жидкое, синеватое и довольно невкусное, какъ телячье пойло… Въ самомъ дѣлѣ, черезчуръ что-то много наобѣщали гости… Тотъ же податной инспекторъ не ахти какое жалованье получаетъ, управляющій же весь на отчетѣ: графъ — человѣкъ столичный, — такую бухгалтерію развелъ, столько всякихъ контролей установилъ!.. И о. Вадимъ сталъ вскорѣ терять вѣру въ сердце человѣческое, до того, что предпочиталъ бы видѣть цифры «50» и «200» безъ нулей: надежнѣе было бы полученіе…
Однако, терять времени было нечего, слѣдовало выяснить дѣло какъ можно скорѣе. Просрочишь день, другой, — всѣ будутъ думать, что это была шутка и больше ничего.
— Съ кого же начать? — Онъ поѣхалъ сначала къ податному, находя его самымъ покладистымъ и деликатнымъ въ своей округѣ. Тотъ принялъ его ласково, угостилъ чаемъ съ вареньемъ и самъ первый заговорилъ:
— Вы, вѣроятно, насчетъ-того?.. Пожалуйста, повремените… Сейчасъ денегъ нѣтъ… Но отдамъ, будьте покойны… Честное слово…-- Слова податного дышали такимъ искреннимъ смущеніемъ, что только важность дѣла заставила о. Вадима раскрыть ротъ для тяжелаго, въ сущности, вопроса:
— Когда же?
— Какъ только будутъ… При первой возможности.
— Можетъ быть, еще заѣхать прикажете?
— Нѣтъ, зачѣмъ же вамъ безпокоиться? Самъ пришлю, или привезу! — при этомъ о. Вадимъ узналъ, что вообще «въ обществѣ» не приводятъ въ исполненіе подписокъ на другой же день, и что иныя подписки осуществляются только черезъ годъ и даже больше. Все это податной высказалъ въ непринужденномъ разговорѣ о разныхъ благотворительныхъ дѣлахъ, и о. Вадимъ понялъ свою нетактичность. Въ самомъ дѣлѣ: у гостей еще хорошенько хмѣль изъ головы не вышелъ, они еще не прочухались, какъ слѣдуеть, а онъ ужъ объѣзжаетъ и требуетъ… И такъ неловко почувствовалъ себя о. Вадимъ, что, прощаясь, смущенно говорилъ:
— Ужъ извините, пожалуйста… Я самъ не радъ… Все это благочинный надѣлалъ, а по мнѣ бы, ей-Богу, ничего и не надо.
Неподалеку, верстахъ въ трехъ, жилъ управляющій. Считая и его принадлежащимъ къ свѣтскому обществу, о. Вадимъ подумывалъ было оставить его въ покоѣ, да сообразилъ, что скоро начнутся полевыя работы, лошади будутъ заняты, не выберешь времени съѣздить, да и чѣмъ управляющій лучше податного. И онъ повернулъ оглобли къ хутору, рѣшивъ:
— Ужъ заодно ко всѣмъ!
Управляющій, когда о. Вадимъ подалъ ему листъ, закусилъ усы и зажевалъ губами, выражая недоумѣніе:
— Да развѣ это было?
— Какъ же… Развѣ не помните?
— Запамятовалъ…
— Собственноручно изволили начертать…
— А нули-то не приписаны ли? — И онъ подозрительно вращалъ своими свинцовыми глазами навыкатѣ.
— Нѣтъ, что вы…-- И въ кривой улыбкѣ о. Вадима изобразилась обида.
— Ну, значитъ, рука махнула зря… Вообще, въ пьяномъ видѣ человѣка не трудно оболванить.
— Да кто же васъ оболванивалъ? — заволновался о. Вадимъ. — Вы сами, никто васъ не тянулъ… ваша добрая воля.
— Какая же воля у пьянаго? Признаюсь, не помню, какъ уѣхалъ съ вашей пресловутой свадьбы, и какъ домой доѣхалъ.
— Такъ какъ же быть? — начиналъ сдаваться о. Вадимъ.
— Два рубля ужъ куда ни шло, — получите… А нули-тка замараю.
— Маловато, Гермогенъ Акимычъ, послѣ первоначальной-то цифры…
— Берите. А то совсѣмъ ничего не дамъ! — Голосъ управляющаго звучалъ раздраженной грубостью и наглостью.
Это взорвало о. Вадима, и онъ замѣтилъ:
— Я не думалъ, что можно отказываться, разъ даешь обязательство.
— Обязательство? Ха-ха-ха… Что же это вексель, что ли, по вашему?
— Все равно… Дѣло чести и совѣсти.
— А честно и добросовѣстно — напоить человѣка до помраченія разсудка и подсунуть?.. Да я могъ, знаете, въ томъ миломъ состояніи — милліонъ подписать, и вы бы милліонъ съ меня стали взыскивать? — И онъ зловѣще сверкнулъ зрачками.
О. Вадимъ сложилъ листъ въ карманъ. Получать два рубля вмѣсто двухсотъ ему казалось прямо насмѣшкой надъ высокой цѣлью просвѣщенія и надъ собой, и онъ поѣхалъ къ своему начальству.
— О. благочинный, какъ же быть? Всѣ подписались, а ни одна свинья не жертвуетъ.
— Постой, постой, о. Вадимъ… Меня-то хоть исключи, вотъ тебѣ моя лепта. А теперь валяй…
— Скоты, право, скоты, — волновался о. Вадимъ, — не ожидалъ такого свинства. Зачѣмъ же обманывать? Зачѣмъ рисоваться своими идеями?.. Развѣ такъ поступаютъ честные люди? Вѣдь это же подлость, о. благочинный?
— Подлость, о. Вадимъ.
— Что же дѣлать?
— Не знаешь? Ну, такъ вотъ что… Поѣзжай ты сначала къ нашимъ, отбери всѣ полтинники, и чтобы каждый собственноручно отмѣтилъ, что дескать, уплатилъ. Это покажетъ, что мы не шутки шутили. А потомъ поѣзжай къ земскому и объясни… Да только ты не такъ энергично выражайся, что, дескать, свиньи, сволочи, подлецы, а аккуратно поведи рѣчь въ этакомъ, знаешь, благородно-осудительномъ тонѣ, и такъ, между прочимъ, проведи ту идего, что, дескать, попы, хоть ихъ и зовутъ на каждомъ перекресткѣ жадными и скупыми, куда честнѣе прочихъ сословій, что, дескать, вотъ: что подписали, то безъ всякаго прекословія и отдали. И тутъ, я знаю, земскій потребуетъ у тебя листъ и выдастъ, что подписалъ, а потомъ, такъ какъ съ управляющимъ у него нелады (за картами у слѣдователя крупно повздорили, сто рублей проигралъ земскій), подастъ тебѣ благой совѣтъ. Ужъ повѣрь! — улыбался благочинный, дружески похлопывая Суслинскаго іерея по плечу.
Черезъ два дня о. Вадимъ былъ изумленъ прозорливостью о. Исаіи Веденяпина. Земскій начальникъ вручилъ о. Вадиму пять рублей, отмѣтилъ «уплатилъ» и посовѣтовалъ подать жалобу на управляющаго ему же, земскому начальнику.
— Я присужу вамъ съ него всю сумму плюсъ судебныя издержки. Этимъ шутить нельзя. Народное образованіе должно быть выше всего. Это вещь священная! Это та же религія, и никакого кощунства я здѣсь не позволю!
Земскій говорилъ такъ внушительно, съ такимъ чувствомъ расположенія къ о. Вадиму и къ народу, что растроганный о. Вадимъ только спросилъ:
— А правильно ли это будетъ?
— Ужъ тамъ это мое дѣло.
— Пожалуй, обжалуетъ въ съѣздъ?
— Пусть.
— А какъ съѣздъ отмѣнитъ ваше рѣшеніе?
— Пусть!
— Тогда какой же смыслъ?
— А скандалъ-то? О, нѣтъ, это, батюшка, мое почтеніе… штука, я вамъ доложу… Вы, пожалуйста, всѣхъ своихъ гостей въ свидѣтели поставьте.
— И васъ тоже?
— Нѣтъ, меня исключите. Вѣдь я же не могу одновременно двухъ ролей вести — и судьи, и свидѣтеля.
О. Вадимъ чувствовалъ, что земскій начальникъ вкладываетъ въ это дѣло какой-то личный мотивъ, и это обстоятельство сообщало ему увѣренность въ благополучномъ исходѣ дѣла.
— Будьте покойны, убоится. Въ тотъ же день, какъ получитъ повѣстку о вызовѣ его въ мою камеру, самъ пріѣдетъ къ вамъ и внесетъ сполна всю сумму… Графъ не оставитъ у себя управляющаго, который отказывается отъ своихъ словъ. Да онъ ему прямо скажетъ: «Ты бы, Ермошка, лучше у меня укралъ, чѣмъ давать поводъ къ такимъ толкамъ о моихъ служащихъ»…
— Вы такъ думаете?
— Увѣренъ даже… Школа у васъ будетъ. И ужъ позвольте, — въ голосѣ земскаго зазвучала мелодія, — позвольте мнѣ потомъ въ отчетѣ губернатору изложить все это, какъ актъ искренней заботливости мѣстной интеллигенціи о народномъ просвѣщеніи. Въ этомъ будетъ до извѣстной степени нравственное удовлетвореніе за тѣ — будемъ прямо говорить — увлеченія, которыхъ, — сознайтесь, батюшка, — при другихъ обстоятельствахъ могло и не быть.
Выигрышъ процесса представлялся теперь о. Вадиму до того несомнѣннымъ, что у него явилось даже состраданіе къ управляющему, и онъ сказалъ съ тугой сердечной:
— А нельзя ли какъ попроще… безъ суда?
Земскій нахмурился и посмотрѣлъ на о. Вадима съ недоумѣніемъ.
— Мировую бы…-- между тѣмъ, досказывалъ о. Вадимъ, — т. е., примѣрно, ну не двѣсти, а хоть половину — и то довольно. Даже одинъ нуль откинутъ можно, если на то пойдетъ. А то вѣдь и вправду, какъ будто, многовато 200 рублей, — не по средствамъ… Конечно, сгоряча такъ вышло. Въ полномъ разсудкѣ едва ли бы онъ больше другихъ подписалъ.
— А не хвались впередъ, не пускай пыли въ глаза. А то, представьте — всюду является съ набитымъ бумажникомъ и такъ ведетъ себя за карточнымъ столомъ, будто и въ самомъ дѣлѣ его личныя деньги. Небось, проигрывалъ графскія деньги и платилъ, а на доброе дѣло — фигу? Карточные долги — долги чести, а это — къ чести не относится? Нѣтъ и нѣтъ… Да я, наконецъ, и несогласенъ, батюшка! — вдругъ озарился земскій начальникъ новою мыслью и привсталъ, принимая важную осанку. — Я не согласенъ на вашъ компромиссъ. Дѣло народнаго образованія не васъ одного касается. Это дѣло общее, оно близко и моему сердпу по долгу службы и по личной симпатіи. Помилуйте, это прямой ущербъ народнымъ интересамъ! Я тогда привлеку васъ самихъ къ отвѣтственности… Вѣдь вы не на себя собирали, а на общественное дѣло. Храните подписной листъ. Это документъ, въ которомъ вамъ придется дать отчетъ начальству и обществу.
Всякія колебанія у o. Вадима послѣ того исчезли, какъ дымъ отъ вѣтра. Голосъ состраданія замолкъ, исчезла всякая жалость. Пусть вывертывается, какъ знаетъ! Впередъ наука — не фордыбачь.
Подъ диктовку земскаго начальника прошеніе было составлено, и тогда же руками писаря облеклось въ синюю бумажную рубашку съ ярлыкомъ "Гражданское Дѣло за № 3298, о…
V.[править]
Какъ сказалъ земскій, такъ и вышло. Гермогенъ Акимычъ до суда дѣло не довелъ. Поторопился и податной, узнавшій о повѣсткѣ, врученной Гермогену отъ земскаго. Оба они столкнулись у o. Вадима въ одинъ день, приблизительно черезъ недѣлю, когда матушка Евлампія Михайловна сушила третью партію своего отсырѣвшаго добра, на этотъ разъ наслѣдственнаго — отъ дѣдушки съ бабушкой. Гости горячо толковали о томъ, какъ необходима школа въ Суслинѣ, при чемъ управляющій особенно настаивалъ, чтобы попечительницей школы была избрана графиня, и чтобы въ день Андрея Первозваннаго, когда графъ празднуетъ свои именины, ученики не учились и была бы обѣдня съ молебномъ о здравіи ихъ сіятельствъ.
— Будетъ, будетъ все по вашему! — радостно говорилъ о. Вадимъ. — Слава Богу, какъ я радъ… Наконецъ, и у насъ школа! — воскликнулъ онъ.
— Давно бы надо, — меланхолично говорили гости.
Матушка угощала ихъ чаемъ, посматривала съ балкона на сушившіеся бабушкины салопы и съ опаскою наблюдала, какъ допивались остатки въ бутылкахъ, и какъ компанія веселѣла съ часу на часъ. О. Вадимъ былъ въ восторгѣ, лѣзъ цѣловаться и почти кричалъ:
— Господа! Какую честь вы мнѣ оказали — дважды посѣтили! Господа!.. Попадья! Лапочка! Благодари! Празднество и попразднество… Необычайно! Рѣдкій случай! Единственный случай, когда личное удовольствіе сочеталось съ народнымъ благомъ… И все ты виновата, Лапочка! Потому что двѣнадцать лѣтъ назадъ осчастливила меня, не отвергнувъ моей руки и сердца. За твое здоровье!
— Говорите, что ли! — шепнулъ управляющій податному. — Вамъ эти спичи не въ-первой… Въ клубѣ на проводахъ исправника вы были первымъ ораторомъ.
— Матушка, — началъ съ чувствомъ податной: — дай Богъ вамъ ознаменовать и серебряную свадьбу такимъ же добрымъ дѣломъ, какъ настоящее. Ваше имя будетъ такъ же тѣсно связано съ Суслинской школой, какъ…-- Но тутъ ораторъ усмотрѣлъ, что его мысли принимаютъ неожиданный оборотъ, обидный для графа и графини, и потому предпочелъ замолкнуть.
Матушка неловко чокнулась съ гостями и вызвала попа въ другую комнату.
— Смотри ты у меня, — строго наказывала она, поднося ему кулакъ къ носу: — не сдури опять съ какой-нибудь подпиской. Огоньки у нихъ въ глазахъ непріятные, непремѣнно что-нибудь нехорошее умыслили. Въ оба гляди!
— Понимаю, Лапочка, понимаю… Тоже самъ съ усамъ!.. Немного взяли: только въ члены попечительства о народной трезвости записали, — всего двумя рублями отдѣлался, за себя и за тебя.
— Я — въ члены? Рубль за это?! О, Господи… Такъ и есть… Оплели! Такъ и знала!.. Пойдутъ теперь подписки да посѣщенія, да угощенія… со всѣмъ уѣздомъ свелъ знакомство!.. Раззоръ!
А податной, оставшись вдвоемъ съ управляющимъ, говорилъ грустно:
— Околпачили насъ попы-то… а? Каково? Ну, и хитрый народъ. Губернаторша ужъ на что, кажется, дама ловкая, а такъ не обходила… Стыдно, знаете, сознаться: пятьдесятъ рублей отвалилъ… Отродясь такихъ жертвъ не дѣлалъ. Да на что? На мордовскую школу! Съ кѣмъ ни встрѣтишься, всѣ въ одинъ голосъ: «Какой вы, Семенъ Васильевичъ, щедрый, близко, видно, къ сердцу принимаете народное благо». Народное благо!! Чортъ бы васъ побралъ! Да что мнѣ эти суслинцы? Ну, сами посудите — что они мнѣ? И что имъ — я? Никакой связи. Нѣтъ, не прощу себѣ этого никогда… И чѣмъ это напоили насъ тогда? Какая-то брага была.. воскъ еще сверху плавалъ.
— Пуря, мордовская пуря, съ нея человѣкъ прямо на стѣну лѣзетъ… Ну, да погоди… попадутся и къ намъ въ лапы… Вотъ графъ устраиваетъ ясли въ нашей деревнѣ, будетъ торжество. Позову Вадима, а пурю приготовлю на спиртѣ и ужъ угощу… Угощу! — И Гермогенъ такъ страшно завращалъ зрачками, сжимая кулаки, что податной тутъ же рѣшилъ не быть на открытіи яслей: если поповскія «завидущія» очи разорили его на полсотни, то отъ гермогеновскихъ, пожалуй, и сотней не раздѣлаешься…
Отецъ Вадимъ, между тѣмъ, успокаивалъ жену:
— Тоже на кривой меня не объѣдутъ, Лапочка! Я знаю! Вотъ что имъ на всѣ ихъ ясли…-- И матушка невольно улыбнулась той дулѣ, которую мужъ таинственно показалъ ей изъ кармана, какъ символъ будущей жертвы на всѣ «свѣтскія» добрыя дѣла.
Она хотѣла вѣрить «несуразному» супругу, но когда услышала вскорѣ его самозабвенный заливистый хохотъ вмѣстѣ съ гостями, опять взгрустнула:
— Нѣтъ, не сдержитъ попъ своего характера, не сдержитъ… Полудурье… Напьется, станетъ душу отыскивать, — его и устряпаютъ. Даже въ своемъ домѣ нельзя оставить одного! — И она опять вышла къ гостямъ, хмуря густыя сросшіяся брови. На приглашеніе Гермогена Печенова пожаловать къ открытію яслей она, улыбаясь однѣми губами, отвѣтила:
— Ваши гости… Ваши гости…
А глаза ея явственно говорили:
— «Ну, нѣтъ, не проведешь! Запру попа… Не пущу ни за какія коврижки!»
- ↑ "Боярска дочь Наташа ужъ очень хороша… — мордовская пѣсня.