Сутки на очереди (Тихонов)/ДО
| Сутки на очереди |
| Источникъ: Тихоновъ В. А. Военные и путевые очерки и разсказы. — СПб: Типографія Н. А. Лебедева, 1892. — С. 15. |
Мы, т. е. мой ротный командиръ, я и еще одинъ субалтернъ-офицеръ нашей роты, только что сѣли обѣдать, какъ у входа палатки показалась фигура фельдфебеля.
— Ты что? — обратился къ нему ротный командиръ.
— Съ приказаніемъ, ваше благородіе; намъ на завтра очередь идти въ траншеи, приказано приготовиться къ пяти часамъ вечера.
— Хорошо, ступай.
Но фельдфебель еще не уходилъ.
— Требуютъ людей, ваше благородіе, — заговорилъ онъ снова, — инструментъ получать, по пяти человѣкъ съ капральства.
— Ну, хорошо, сдѣлай нарядъ.
— Ну, вотъ и до насъ очередь дошла, — началъ капитанъ по уходѣ фельдфебеля, — говорятъ тамъ совсѣмъ не весело.
Надо замѣтить, что нашъ полкъ еще не былъ въ траншеяхъ и это была его первая очередь. Признаюсь, при этомъ извѣстіи, хотя оно и не было неожиданно, потому что мы всѣ отлично знали, что очередь для насъ не за горами, но у меня сердце непріятно ёкнуло, и тоскливое чувство по немногу овладѣло мною; это нельзя было назвать трусостью, — нѣтъ, а такъ неохота какая-то странная. Вѣроятно это чувство отразилось и на моемъ лицѣ, потому что мой сотоварищъ, субалтернъ, фыркнувъ предварительно носомъ (за нимъ эта привычка водилась) и усмѣхнувшись, сказалъ глядя на меня:
— Что, небось, не хочется?
Я хотѣлъ было что-то сказать, но, подумавъ, махнулъ рукой; вѣдь и въ самомъ дѣлѣ особенной жажды сидѣть въ траншеяхъ я не испытывалъ. Пообѣдавъ, капитанъ и его сожитель, — вышеупомянутый субалтернъ жилъ съ нимъ въ одной палаткѣ, — завалились спать, справедливо разсуждая, что слѣдуетъ-де выспаться; я хотѣлъ было послѣдовать ихъ примѣру и придя къ себѣ тоже легъ, но не могъ, не смотря на всѣ старанія преодолѣть привычку никогда не спать послѣ обѣда, — и провалявшись съ полчаса на моей низенькой деревянной кровати, всталъ и вышелъ изъ палатки. Іюньское солнышко порядочно накалило покрывавшіе всю эту мѣстность камни и отъ этого стояла непріятная духота. Издали мѣрно доносился глухой звукъ нашихъ и непріятельскихъ пушекъ. Было уже около двухъ часовъ, солдаты начинали просыпаться отъ послѣобѣденнаго сна; нѣкоторые изъ нихъ скатывали шинели, другіе, собравшись въ небольшой кружокъ, болтали. Прошлявшись безо всякой цѣли часа два, заходя то въ ту, то въ другую офицерскую палатку и почти вездѣ наталкиваясь на спящихъ, я пошелъ было обратно въ свою палатку, но, замѣтивъ неподалеку стоящую кучку офицеровъ, присоединился къ ней.
— И далеко у нихъ пушки хватаютъ? — освѣдомлялся старый штабсъ-капитанъ Петръ Мокеичъ С. у тутъ-же стоявшаго поручика Замковскаго, слывшаго у насъ почему-то за остряка.
— Хватаютъ, — отвѣтилъ тотъ какъ-то нехотя.
— А я думаю, — продолжалъ Петръ Мокеичъ, — что эти самые траншеи не большая защита, потому ежели теперь эта граната въ нее вдаритъ такъ все равно всѣхъ перебьетъ?
Замковскій ничего на это не отвѣтилъ, а только съ улыбкой посмотрѣлъ на простоваго старика и потомъ обратившись къ другому офицеру предложилъ ему идти пить чай.
Тотъ повторилъ это предложеніе мнѣ и мы отправились; но наше чаепитіе продолжалось не долго — насъ прервали извѣстіемъ: «велѣно выходить людямъ на линейку». Наскоро допивъ послѣдній стаканъ, я пошелъ одѣваться.
— Василій, — говорилъ я своему деньщику, надѣвая пальто, — ты возьми переметныя сумы, положи туда что есть съѣстного, чаю, сахару; ты съ нами пойдешь. Бурку возьми, табаку, спичекъ…
— Слушаю, — глядя исподлобья, отвѣчалъ Василій.
— Здравія желаемъ, ваше благородіе! — раздалось неподалеку: кто-то поздоровался съ ротой.
— Кто это? — спросилъ я Василія.
— Ротный командиръ.
Я, торопливо застегиваясь, побѣжалъ къ ротѣ.
А вскорѣ уже весь полкъ двигался по направленію къ Карсу. Мѣрно раздавалось топанье тысячи ногъ; офицеры шли и ѣхали по бокамъ баталіоновъ, деньщики сзади вели лошадей или тащили переметныя сумы и бурки.
Пройдя версты три, полкъ остановился.
— Вышлите цѣпь впередъ, — сказалъ полковникъ нашему баталіонному командиру, — двѣ роты…
— Вторая и третья роты въ цѣпь! — скомандовалъ маіоръ, и наша рота двинулась впередъ, за нами послѣдовалъ и Петръ Мокеичъ со своей ротой.
Отойдя шаговъ на сто, мы разсыпались и уже цѣпью продолжали наступленіе. Такимъ образомъ мы двигались еще съ версту, затѣмъ насъ остановили и приказали лечь и дожидаться, когда станетъ темно. Звуки выстрѣловъ доносились рѣже и рѣже, наконецъ совсѣмъ прекратились, сумерки сгущались быстро, вечерняя свѣжесть начала разливаться въ воздухѣ, наконецъ мои близорукіе глаза, перестали ужь различать неясные силуэты карскихъ укрѣпленій. Солдаты стали подниматься и мы опять двинулись впередъ. Шли долго и довольно быстро, часто спотыкаясь, а иногда и падая чрезъ кучки камней, наваленныхъ то тамъ, то сямъ и незамѣтно скрытыхъ поросшею кругомъ ихъ травой. На пути намъ попадались роты смѣняемаго полка, очевидно ожидавшія насъ съ нетерпѣніемъ.
— Что долго? — спрашивали насъ.
— Да мы давно вышли, да только…
— Что за разговоръ? — раздавался строгій начальническій голосъ и разговоръ моментально умолкалъ.
Насъ нѣсколько разъ останавливали и потомъ двигали снова.
Меня начала мало-по-малу охватывать какая-то непреоборимая лѣнь; ужасно хотѣлось лечь, завернуться потеплѣе въ бурку и… размышленія мои неожиданно прервались и я полетѣлъ на землю, споткнувшись о незамѣченную мною въ темнотѣ груду камней.
— Не ушиблись-ли, ваше благородіе? — освѣдомился помогая мнѣ встать мой постоянный спутникъ рядовой Жирненко.
— Нѣтъ, ничего, спасибо, братъ, — отвѣтилъ я, обтирая свою испачканную землей физіономію.
— Этакъ вѣдь можно и упасть, — сострилъ шедшій около меня мой сотоварищъ-субалтернъ.
— Остановить цѣпь, — обратился подъѣхавшій адъютантъ къ ротному командиру.
Цѣпь остановилась, потомъ солдаты одинъ за другимъ стали ложиться, — должно быть и на это послѣдовало приказаніе. Подошедшій Василій подалъ мнѣ бурку; я, завернувшись въ нее, прислонился спиной къ большому камню и сталъ предаваться созерцанію. Надо мною горѣли миріады звѣздъ, предрекая на завтра хорошую погоду; направо и налѣво, теряясь въ темнотѣ, лежала наша цѣпь, впередъ я ничего не видалъ словно дымка какая застилала все пространство, но оттуда время отъ времени раздавался какой-то неясный дребезжащій, но довольно мелодичный звукъ. Онъ повторялся нѣсколько разъ и снова замолкалъ. — «Ишь это онъ сигналы подаетъ», — разсуждали солдаты, намекая на непріятеля.
— И скажу я тебѣ, братецъ мой, — слышалось неподалеку, — какой у него сигналъ этотъ заунывный, да протяжный; намедни когда мы ходили лазутчиками (такъ солдаты называютъ охотниковъ), я вдоволь наслушался, словно онъ плачетъ что-ли…
— …Меньшой-то, второй годокъ пошелъ, — тихо доносилось до меня съ другой стороны — очевидно говорилъ какой-то призывной, вспоминая недавно покинутую родину, — а хозяйка, когда я пошелъ, была ужь на исходяхъ; отписать обѣщалась, когда родитъ, да вотъ все нѣтъ еще письма-то.
— Эко дѣло! — соболѣзновалъ кто-то ему.
Ко мнѣ подошелъ Жирненко.
— Ваше благородіе, — заговорилъ онъ, — что мы завтра здѣсь стоять-то будемъ?
— Не знаю, а что?
— Да надо бы было стрѣлковые ровики выкопать, а то что такъ лежать безъ дѣла, да за работой-то и теплѣе будетъ.
— Если здѣсь останемся, навѣрное прикажутъ, — отвѣчалъ я ему, и дѣйствительно вскорѣ пришло приказаніе рыть ровики.
Люди охотно принялись за работу. Составили ружья въ козлы и стали отбрасывать безъ шума камни, послышался сдерживаемый стукъ заступовъ и силуеты рывшихъ то нагибались, то разгибались повсюду. Капральные обходили цѣпь, поправляя работу.
— Не хотите-ли закусить? — обратился ко мнѣ подошедшій капитанъ.
— Не прочь.
Онъ подозвалъ вѣстового, несшаго его переметныя сумы, я своего Василія, къ намъ присоединился поручикъ и мы принялись закусывать.
— Намъ завтра здѣсь не совсѣмъ удобно будетъ, — началъ капитанъ.
— Почему это?
— А потому что сейчасъ сзади насъ наши батареи, стрѣлять конечно будутъ въ нихъ, но и на нашу долю перепадетъ не мало отъ недолетовъ.
— А батареи близко? — спросилъ я.
— Недалеко.
— Э, все равно, — замѣтилъ хладнокровно поручикъ.
— Я сейчасъ ходилъ на одну батарею, — продолжалъ капитанъ, — вотъ что тутъ — около бугра, едва-ли и къ разсвѣту успѣютъ окончить, брустверъ еще чуть успѣли насыпать.
Закусивъ, мы разошлись посмотрѣть работу. Я вспомнилъ, что хорошо будетъ замаскировать ровики, набросавъ на выкинутую землю травы, но солдаты предвосхитили уже мою мысль, не только набросавъ травы, но даже натыкавъ кое-гдѣ бурьяну, который они вырывали за ровиками; оказалось, что это было сдѣлано по иниціативѣ все того-же смѣтливаго и расторопнаго Жирненко. Я похвалилъ его за догадку и легъ въ одинъ изъ готовыхъ ровиковъ. Жирненко помѣстился около меня.
— Ты изъ какой губерніи? — спросилъ я его.
— Изъ Харьковской, ваше благородіе. А вы?
Я сказалъ ему.
— Ну, это далеко отъ насъ, ваше благородіе.
— Чѣмъ ты дома занимаешься?
— Хлѣбопашествомъ.
— А гдѣ ты пѣсни выучился такъ пѣть?
— На службѣ, ваше благородіе.
— А раньше пѣвалъ?
— Пѣвалъ, да простыя — мужицкія.
Надо замѣтить, что Жирненко былъ запѣвало, и обладалъ очень пріятнымъ и выразительнымъ голосомъ; онъ, да еще рядовой Нескромный были первые пѣвцы въ полку, при чемъ Нескромный — пѣлъ больше вольныя, т. е. не солдатскія пѣсни, Жирненко же придерживался исключительно этого жанра.
Начинало свѣтать и я, совсѣмъ завернувшись въ бурку и закрывъ глаза, рѣшилъ вздремнуть малость. Сначала мнѣ это неудавалось — разныя мысли лѣзли въ голову и мѣшали, но, мало-по-малу, усталость взяла свое и я, совершенно незамѣтнымъ образомъ, изъ міра дѣйствительности перешелъ въ міръ грезъ и добрая фея сна очень предупредительно перенесла меня съ унылаго и мрачнаго турецкаго поля въ родные приволжскіе лѣса и вотъ я оказывается ѣду куда-то на почтовой телѣжкѣ, по бокамъ мелькаютъ огромныя деревья, сплошной стѣною обрамляющія дорогу, вершинъ ихъ совсѣмъ не видно, они тамъ гдѣ-то очень высоко. Ѣду я ужь давно и чувствую себя прекрасно; но только вотъ пристяжныя бѣгутъ какъ-то странно, все отставая и отставая отъ коренника и наконецъ совсѣмъ исчезая сзади; на мѣсто ихъ появляются другія, но совершенно такія-же гнѣдыя и даже задняя нога тоже бѣлая; онѣ находу покачиваются съ боку на бокъ и киваютъ головами. А дорога должно быть ровная, меня не трясетъ и вообще все очень удобно. Но вдругъ сѣрая спина ямщика стала все ближе и ближе надвигаться на меня, голова моя скатывается съ подушки, я стараюсь спрятаться подъ сидѣнья, но спина лѣзетъ за мной и туда. Ужасъ нападаетъ на меня и я собираю всѣ силы чтобы выскочить изъ телѣжки и… просыпаюсь.
— Что такое? — спрашиваю я, раскрывъ бурку, и замѣчая, что Жирненко и другіе солдаты встаютъ.
— Велѣно перейти на другое мѣсто, — говоритъ съ недовольнымъ видомъ тотъ.
— Куда?
— Не могу знать, ваше благородіе.
Я всталъ. Утренняя свѣжесть непріятно охватила меня. Тамъ и сямъ поднимались солдаты. На востокѣ небо покрылось какимъ-то синевато-сѣрымъ свѣтомъ. Туманъ густо лежалъ на землѣ. Цѣпь двинулась направо.
— Куда это мы, Андрей Ивановичъ? — спросилъ я, нагнавъ ротнаго командира.
— Вонъ туда, за бугоръ велѣно отойти, — проговорилъ онъ, показывая рукой туда, гдѣ вчера батарею строили, и мы пошли рядомъ.
Скоро я сталъ различать бугоръ, а затѣмъ увидалъ и массу солдатъ, очевидно продолжавшихъ работу; я подошелъ къ нимъ; батарея была почти уже кончена, только брустверъ показался мнѣ нѣсколько тонкимъ. Съ этимъ замѣчаніемъ я обратился къ бывшему тутъ саперному офицеру.
— Конечно тонокъ, — отвѣтилъ онъ какъ-то не хотя, — не успѣли.
Между тѣмъ наша рота уже расположилась на новомъ мѣстѣ, солдатики опять составили ружья и стали согрѣваться, похлопывая руками и потопывая ногами. Тутъ-же за бугромъ стояли какіе-то передки, должно быть отъ осадныхъ орудій, а къ нимъ были привязаны три казачьи лошади.
Стало понемногу разсвѣтать; востокъ все болѣе и болѣе румянился; рота, строившая батарею, окончивъ работу, отошла куда-то назадъ. Утренняя свѣжесть дѣлалась все ощутительнѣе, трава была совершенно смочена обильно выпавшею росою. Наступила та ничѣмъ не нарушаемая тишина, которая обыкновенно бываетъ предвѣстницею близкаго утра. Я, чтобы нѣсколько согрѣться, сталъ быстро ходить взадъ и впередъ. Ко мнѣ присоединился юнкеръ Худяковъ.
— А что, какъ вы думаете, — спросилъ онъ меня, — далеко-ли отсюда до Карса?
— Т. е. какъ — до самаго Карса или только до его фортовъ?
— Нѣтъ, до фортовъ.
— Версты четыре, я думаю, будетъ.
— Что вы! — усомнился Худяковъ, — больше; вы посмотрите-ка, какъ далеко, вотъ взойдемте на бугоръ, оттуда лучше видно.
Мы поднялись на бугоръ. Дѣйствительно, разстояніе мнѣ показалось больше, чѣмъ я предполагалъ.
Дѣлалось все свѣтлѣе и свѣтлѣе, уже первый лучъ солнца блеснулъ изъ-за горы, пронизывая густой бѣлый туманъ и серебря траву, осыпанную, какъ алмазами, маленькими каплями росы. Впереди я уже ясно сталъ отличать внушительныя очертанія грозныхъ карскихъ укрѣпленій. Вотъ на самомъ краю, налѣво отъ меня, поднимается неприступный Карадахъ (такимъ, по крайней мѣрѣ, мы его считали тогда), видна и башня, возвышающаяся на его лѣвомъ флангѣ; правѣе отъ Карадаха высится Арабъ. О, этотъ Арабъ! надолго въ памяти останется онъ у бывшихъ въ то время подъ его выстрѣлами. «Самый злющій!» — говорили про него солдаты и, въ самомъ дѣлѣ ни съ одного укрѣпленія не сдѣлано было столько губительныхъ выстрѣловъ, какъ съ него. Правѣе его темнѣетъ грандіозный, но почему-то менѣе страшный для насъ Мухлисъ. Онъ потерялъ авторитетъ въ нашихъ глазахъ еще въ маѣ мѣсяцѣ, сдѣлавъ массу неудачныхъ выстрѣловъ по лагерю нашего полка (который тогда подобрался слишкомъ близко къ линіи непріятельскихъ укрѣпленій), и потомъ ужь, не смотря на всѣ его старанія, долго не могъ составить себѣ порядочной репутаціи, которую такимъ блестящимъ образомъ заслужилъ Арабъ, щедро осыпавшій осколками своихъ гранатъ наши палатки. Правѣе Мухлиса шла дальше непрерывная цѣпь карскихъ укрѣпленій. Грозно и молчаливо смотрѣли теперь эти форты.
Вдругъ сзади меня что-то сильно ухнуло и вслѣдъ затѣмъ послышался звучный полетъ гранаты. Какъ разъ надъ моей головой она будто задержала свое движеніе и потомъ съ возрастающей быстротой отправилась дальше. Я обернулся. На бугрѣ, находившемся сзади насъ, лежало небольшое, бѣлое облако дыму — одна изъ нашихъ батарей проснулась и привѣтствовала всходившее солнышко.
— Точно желѣзная дорога катится, — мѣтко сравнилъ юнкеръ Худяковъ звукъ, производимый полетомъ снаряда, со звукомъ поѣзда — дѣйствительно, есть что-то похожее.
Вдругъ снова ухнуло, только теперь уже со стороны непріятеля. Я опять обернулся лицомъ къ Карсу, полагая, что это отвѣтъ на наше привѣтствіе, но, увидавъ сѣрое облачко подъ насыпью Араба, успокоился — это разорвалась наша граната. За первымъ выстрѣломъ я ждалъ другого, третьяго, но все молчало; наши батареи какъ-бы еще спали, кромѣ первой, да и та, сдѣлавъ одинъ выстрѣлъ, замолкла на нѣкоторое время.
— Наши всегда первые начинаютъ, — заговорилъ юнкеръ Худяковъ, — они еще долго отвѣчать не будутъ. Намазъ, что-ли они тамъ свой совершаютъ, или что, ужъ не знаю, только рано не стрѣляютъ.
Я сѣлъ на одинъ изъ большихъ камней, валявшихся въ изобиліи на бугрѣ, Худяковъ помѣстился возлѣ меня. Это былъ рослый бѣлокурый юноша, крѣпкій и тѣломъ и духомъ. Онъ, дѣйствительно, могъ похвастаться если не храбростію, то, во всякомъ случаѣ, неустрашимостію. Участвуя постоянно съ охотниками на вылазкахъ онъ бывалъ всегда впереди; къ непріятельскимъ снарядамъ относился съ полнымъ пренебреженіемъ и привыкъ уже не обращать на нихъ никакого вниманія.
Утро было прелестное, солнце медленно выплывало изъ за горы. Веселые жаворонки, согрѣтые теплымъ его дыханіемъ, уже купались въ свѣжемъ воздухѣ, заливаясь своими неумолкаемыми пѣсенками. Съ той-же батареи послѣдовалъ другой выстрѣлъ, опять со свистомъ проѣхала черезъ голову граната и разорвалась почти на томъ же мѣстѣ. Испуганный жаворонокъ замолкъ было, но потомъ оправился и заигралъ пуще прежняго. Мало-по-малу батареи стали просыпаться и открывать огонь. То тамъ, то сямъ показывалось бѣлое облачко, раздавался оглушительный выстрѣлъ и съ шумнымъ завываньемъ катились наши гранаты. Оказалось, что подъ нашимъ бугромъ двѣ батареи: одна, про которую я уже говорилъ, выстроенная за прошлую ночь, другая — впереди, дотолѣ мною не замѣченная, мортирная. Наконецъ, турки, выведенные изъ своего оцѣпенѣнія нашей назойливой стрѣльбой, тоже открыли огонь. Первый выстрѣлъ былъ сдѣланъ съ Араба, показалось бѣлое облачко, прошло нѣсколько непріятныхъ мгновеній. «Можетъ быть сюда?» — мелкнуло у меня въ головѣ; раздался выстрѣлъ и шумъ летящаго ядра съ возрастающей силой приближался къ намъ и потомъ вдругъ какъ-бы сразу оборвался, послышался глухой взрывъ и столбъ пыли показался впереди насъ.
— Посмотрите, — сказалъ Худяковъ, — какъ разъ въ наши ровики попалъ.
Я взглянулъ, дѣйствительно граната легла какъ разъ на томъ мѣстѣ. Вспомнились мнѣ слова капитана.
Солдаты, заинтересованные успѣхомъ нашихъ батарей, стали было показываться на бугрѣ, но тотчасъ-же были отозваны назадъ увидавшимъ ротнымъ командиромъ, справедливо разсуждавшимъ, что стеченіе народу на такомъ видномъ мѣстѣ можетъ привлечь непріятельскіе выстрѣлы. Бѣдные, они даже были лишены послѣдняго удовольствія — созерцанія своего успѣха, и должны были лежать, оглушаемые все чаще и чаще раздававшимися нашими и непріятельскими выстрѣлами. Артиллерійская прислуга, въ этомъ случаѣ куда счастливѣе. Положимъ она терпитъ больше урону, но за-то ей предоставлена активная дѣятельность; у нея есть развлеченіе, слѣдовательно, меньше остается времени думать объ опасности, и это самое главное.
Послѣ Араба, на наши привѣтствія отозвался Карадагъ, затѣмъ уже Мухлисъ. Нашъ бугоръ оказался довольно безопаснымъ мѣстомъ и я уже къ душѣ начиналъ было радоваться этому обстоятельству; но, увы! моя радость, какъ оказалось, была преждевременной.
Солнце уже поднялось высоко. Становилось жарко. Я напился съ ротнымъ командиромъ мутнаго чаю, Богъ знаетъ какъ, сооруженнаго моимъ деньщикомъ въ какомъ-то мѣдномъ чайникѣ; закурилъ папироску и развалился на раскинутой буркѣ. Около меня очутился опять юнкеръ Худяковъ; я былъ очень радъ теперь его обществу, думая въ разговорахъ убить невыразимо медленно тянувшееся время. Разговоръ шелъ между нами самый невоинственный. Онъ показывалъ мнѣ письма какой-то милой особы, читалъ ихъ, я слушалъ со вниманіемъ, хотя, признаться, въ это-же время съ замираніемъ сердца прислушивался къ самому непріятному изъ всѣхъ на свѣтѣ звуковъ — свисту падающаго возлѣ осколка. Одна граната, черезъ чуръ близко упавшая, прервала было на время нашу бесѣду, но я, оправившись отъ невольнаго, хотя и незначительнаго испуга, просилъ его продолжать. Такъ мы пролежали часовъ до 11-ти дня; какъ вдругъ на бугрѣ, бывшемъ сзади насъ, показалась шедшая въ разсыпную рота, направлявшаяся къ намъ. Оказалось, что это была рота Петра Мокеича, съ утра мирно почивавшая въ глубокомъ резервѣ и теперь получившая приказаніе занять траншею, находившуюся шагахъ въ четырехъ-стахъ лѣвѣе нашего бугра. Петръ Мокеичъ распорядился сначала передвинуть ее за нашъ бугоръ и потомъ оттуда уже двигать налѣво.
— Зачѣмъ вы это дѣлаете? — укоризненно замѣтилъ ему нашъ ротный, — вѣдь они замѣтятъ, что здѣсь собираются люди и откроютъ по насъ сильный огонь. Отчего-бы вамъ прямо не перейти къ траншеи?
— Оно дѣйствительно того… — спохватился Петръ Мокеичъ, но было уже поздно — турки замѣтили и вскорѣ надъ нашими головами разорвалась граната съ дистанціонной трубкой.
Пули свиснули дождемъ, но къ счастію далеко сзади насъ, не причинивъ никакого вреда.
— Вотъ видите-ли! — показалъ капитанъ.
— Да, оно дѣйствительно того, — отвѣтилъ Петръ Мокеичъ и пошолъ въ назначенную для него траншею.
Послѣ первой гранаты послѣдовали другія, все вѣрнѣе и вѣрнѣе прицѣливались турки, все ближе и ближе ложились осколки и пули, начинявшіе гранаты, но самъ Богъ оберегалъ — у насъ еще никого не задѣло. Я долженъ сознаться, что въ это время я испытывалъ не сладкія минуты; одно желаніе вертѣлось у меня въ головѣ: «ранили-бы что-ли, да и въ сторону», — думалъ я, и отправился на вершину бугра; осколки и тамъ ложились не рѣже, но я, чтобы какъ-нибудь одолѣть овладѣвавшее мною чувство страха, сталъ наблюдать за дѣйствіемъ батареи, которая была подъ бугромъ, съ лѣвой его стороны. Мнѣ было видно все, что тамъ ни дѣлалось, я находился отъ нее не болѣе какъ въ тридцати шагахъ, слышны были даже всѣ разговоры. Помню, что я все любовался однимъ молодымъ офицеромъ, который звучнымъ и спокойнымъ голосомъ выкрикивалъ: «первая — пали!» и вслѣдъ за этимъ раздавался такой оглушительный звѣнящій ревъ орудія, что приходилось опасаться за цѣлость своихъ ушей. (Въ этотъ день, дѣйствительно, оглохъ одинъ санитаръ, пробывшій долго на одной изъ батарей). Я видѣлъ, что онъ не думаетъ объ опасности, ему некогда было этимъ заниматься, и я начиналъ завидовать ему. Вдругъ раздался на батареи взрывъ непріятельской гранаты, нѣсколько осколковъ съ визгомъ впились въ землю около меня, я такъ и застылъ. «Попали!» — мелкнуло у меня въ головѣ, когда я взглянулъ на облако, поднявшееся надъ батареей. — «Санитаровъ!» — раздался оттуда знакомый мнѣ голосъ молодого офицера, сердце мое болѣзненно сжалось. «Ну, — подумалъ я, — значитъ есть несчастные» — и въ самомъ дѣлѣ вскорѣ показались носилки, на нихъ лежалъ убитый, затѣмъ другіе, третьи, — оказалось пять человѣкъ, изъ нихъ двое смертельно. Я подошолъ, чтобы взглянуть на одного раненаго; онъ былъ раненъ въ нижнюю часть спины, выраженіе лица было почти покойно, онъ лежалъ на животѣ, подпершись руками и попросилъ даже покурить. Я узналъ послѣ, что на другой день онъ умеръ.
Подошолъ нашъ ротный командиръ.
— Эге, батюшка, да вы совсѣмъ блѣдны, — сказалъ онъ взглянувъ на меня.
— Ничего, стерпится-слюбится, — подшутилъ тутъ-же стоявшій поручикъ-субалтернъ.
А между тѣмъ на батареѣ вновь раздался голосъ молодого офицера: «вторая — пали!» — «Какой неугомонный!» — подумалъ я, оглушенный послѣдовавшимъ выстрѣломъ. Турки все усиливали и усиливали пальбу, выѣхала изъ укрѣпленій полевая батарея и открыла такой мѣткій и настойчивый огонь, что заслужила даже одобреніе нашихъ солдатъ, но торжество ея продолжалось, къ счастію, не долго. Одна изъ нашихъ батарей вскорѣ заставила ее замолчать и убраться обратно. У насъ на бугрѣ собрался небольшой кружокъ, состоявшій изъ баталіоннаго командира, пріѣхавшаго съ нимъ его адъютанта, моего ротнаго, поручика нашего субалтерна и меня. Баталіонный предложилъ закусить, никто, конечно, не отказался, и опять явились неизмѣнные сыръ и холодное мясо. Вскорѣ къ намъ присоединился Петръ Мокеичъ и его субалтернъ-поручикъ Замковскій, принесшіе извѣстіе о сильномъ раненіи одного артиллерійскаго офицера, которому осколкомъ гранаты вырвало мясо подъ лѣвой мышкой въ то время, когда онъ смотрѣлъ въ бинокль. Бѣднякъ, оказалось потомъ, промучился цѣлыхъ десять дней и умеръ.
Разговоръ нашъ принялъ скоро шутливый оттѣнокъ и я понемногу сталъ успокаиваться, хотя не могу не сознаться, что пульсъ мой ускорялся при пѣніи приближавшихся къ намъ гранатъ. Поручикъ нашъ даже немного расшкольничался, легъ на спину и приподнялъ обѣ ноги кверху.
— Что это вы, Андрей Дмитричъ? — спросилъ я его.
— А пускай на полный пенсіонъ валяетъ, — хладнокровно замѣтилъ онъ, но едва успѣлъ окончить фразу, какъ съ крикомъ «ай» поджалъ свои ноги: осколокъ фунта два съ визгомъ впился въ землю четверти на три отъ его ногъ.
— Ага, а что! — съ улыбкой, замѣтилъ Петръ Мокеичъ.
Баталіонный командиръ разсказалъ по этому поводу анекдотъ про одного севастопольскаго героя, который постоянно выставлялъ свои ноги въ амбразуры, приговаривая: «валяй на полный пенсіонъ» и ни разу не былъ раненъ.
Вскорѣ мы увидали приближавшихся къ намъ двухъ всадниковъ. Въ одномъ изъ нихъ мы узнали генеральскаго адъютанта, другой былъ, сопровождавшій его, казакъ. Подъѣхавъ къ намъ, адъютантъ освѣдомился нѣтъ-ли убитыхъ и раненыхъ и, узнавъ, что всего одинъ контуженный въ ротѣ Петра Мокеича, да одинъ легко ушибленный камнемъ у насъ, выпилъ стаканъ вина, поболталъ немного съ нами и уѣхалъ обратно, при чемъ я не могъ не замѣтить, что онъ уже несовсѣмъ крѣпко держится на сѣдлѣ.
— Эге, да онъ уже того!.. — подкрѣпилъ мое замѣчаніе Петръ Мокеичъ.
А между тѣмъ время за разговорами шло скорѣе, солнце начинало уже склоняться къ западу, огонь замѣтно утихалъ. Солдаты, закусивъ привезенными имъ порціями мяса, спали въ растяжку. «Скорѣе-бы за шабашали, — думалось мнѣ, — будетъ, надоѣло ужь». И дѣйствительно по мѣрѣ того, какъ солнце опускалось ниже, выстрѣлы становились все рѣже и рѣже. Я легъ на пригоркѣ, смотрю — бѣжитъ санитаръ съ носилками, вдругъ — бацъ граната! — нѣтъ санитара, только столбъ пыли взвился на томъ мѣстѣ! Глядь, еще пыль хорошенько не улеглась, а онъ ужь вскочилъ, встряхнулся, да и ну дальше улепетывать. «Фу ты чортъ возьми, вотъ счастье!», — не удержался я отъ восклицанья.
— Эко чудо! — раздалось сзади меня.
Обернулся, гляжу — нашъ фельдфебель, его симпатичное лицо такъ и сіяетъ улыбкой. Хорошій человѣкъ, долженъ я замѣтить, фельдфебель у насъ. Ни до этого времени, ни послѣ, я такихъ фельдфебелей не встрѣчалъ. Онъ былъ и храбръ, и честенъ, и добръ. Вотъ только сабли не любилъ носить; «на что она мнѣ здѣсь, — говаривалъ онъ обыкновенно, — не дѣвокъ-же прельщать, шумъ только отъ нея одинъ», и ходилъ всегда съ солдатскимъ ружьемъ.
А горы между тѣмъ стали обливаться золотисто-пурпуровымъ свѣтомъ закатывавшагося солнца. Огонь все утихалъ и утихалъ. Нѣкоторые наши батареи совсѣмъ смолкли, въ томъ числѣ и та, что подъ нашимъ бугромъ была. Я рѣшился сойти, взглянуть, что тамъ натворили непріятельскія гранаты.
— Вотъ, ваше благородіе, извольте взглянуть, — показывали мнѣ услужливые артиллеристы, — брустверъ ужъ очень тонокъ, потому такъ у насъ и наковеркало. Вотъ посмотрите-ко, что съ ружьями надѣлало. А одного солдатика, ваше благородіе, точно она искала: онъ взошолъ было на пригорокъ, чтобы отдохнуть значитъ, а большой осколокъ прямо къ нему, онъ пониже, другой разъ туда, вотъ онъ взялъ да и прилегъ вотъ здѣсь, — и мнѣ показали на выступъ въ бугрѣ, — а она его тутъ и прихлопнула, такъ обѣ ноги и раздробила.
На землѣ валялся окровавленный и разрѣзанный сапогъ; «съ раненаго это», — пояснили мнѣ. Я совсѣмъ было собирался уйти, какъ вдругъ раздался выстрѣлъ и граната просвистѣла надъ головой. Я такъ и присѣлъ къ брустверу. Выстрѣлъ былъ съ Араба.
— Ишь, чортъ, не унимается! — сурово выругался одинъ изъ артиллерійской прислуги, не-то негодуя, не-то извиняясь предо мной за невѣжливость турецкихъ артиллеристовъ.
На этотъ выстрѣлъ наши отвѣчали двумя или тремя выстрѣлами и все стихло.
Придя опять за бугоръ, я засталъ тамъ большое общество. Тутъ былъ командиръ полка и нѣсколько человѣкъ адъютантовъ, между ними стоялъ какой-то полный офицеръ въ казацкомъ костюмѣ, съ Станиславомъ на шеѣ; оказалось, что это былъ ротмистръ Натіевъ, командиръ тушинской сотни, половина которой то-же стягивалась къ намъ за бугоръ, чтобы отправиться отсюда на ночную рекогносцировку. Между офицерами шелъ оживленный разговоръ, вспоминали славные подвиги тушинскаго воина Шете́. Солнце закатилось совершенно, съ сѣвера поднимались тучи и знойный день смѣнился холоднымъ вечеромъ. Застегнувъ покрѣпче пальто и запахнушись въ бурку, я сталъ ждать желанной смѣны. Вотъ ужь и звѣзды замигали на чистыхъ клочкахъ неба, а ее все нѣтъ и нѣтъ.
— Да скоро-ли, скоро-ли? — шепталъ съ нетерпѣніемъ я.
Сталъ накрапывать дождикъ все сильнѣе и сильнѣе, и, наконецъ, началъ жарить съ такой силой, что я долженъ былъ принять предложеніе Жирненко прикрыться санитарными носилками.
Наконецъ, нашей ротѣ приказано было отступать, — значитъ смѣна идетъ. Дождь почти совсѣмъ пересталъ, но онъ такъ хорошо смочилъ землю, что она обратилась въ липкую густую грязь, которая такъ и льнула къ сапогамъ; черезъ каждые пять шаговъ нужно было махать ногой, чтобы сбрасывать огромные куски ея, это утомляло меня чрезвычайно и я буквально едва волочилъ ноги. Шли мы что-то долго, мнѣ показалось, что даже дольше чѣмъ когда шли туда. Наконецъ, забѣлѣли палатки.
— А, слава Богу, вотъ и лагерь! — но каково было мое разочарованіе, когда я узналъ, что до нашего лагеря еще добрыхъ двѣ версты и что эти палатки двухъ другихъ полковъ нашей дивизіи, перебравшихся сегодня утромъ на новое мѣсто, что и намъ то же предстоитъ завтра сдѣлать.
Отъ такого извѣстія усталость во мнѣ удвоилась и я шелъ какъ пьяный, придерживаясь за гриву лошади, на которой ѣхалъ мой ротный командиръ. Голова шумѣла, не успѣвши еще успокоиться отъ впечатлѣній истекшаго дня, платье было совершенно мокро. Но вотъ, кажется, и моя палатка? — Да, такъ и есть, вотъ и Василій, пришедшій часами двумя раньше меня. Онъ ужь и чай успѣлъ приготовить. Я въ изнеможеніи опустился на кровать, она оказалась вся мокра отъ дождя, такъ какъ палатка протекла что называется во всѣхъ мѣстахъ.
Наскоро выпивъ стаканъ чаю, я завернулся въ мокрое одѣяло и укрылся еще болѣе мокрой буркой. При входѣ палатки показалась фигура фельдфебеля.
— Ваше благородіе, — завтрашняго числа, въ пять часовъ утра, мы переходимъ на новое мѣсто.
Я не удержался и пожелалъ типуна на его, впрочемъ, ни чѣмъ невиноватый языкъ.
— Эге, да ужь пять минутъ перваго, — донеслось до меня изъ сосѣдней палатки.
«Вотъ извольте послѣ такой усталости подниматься завтра ни свѣтъ, ни заря», — думая я, засыпая. А тамъ, въ переспективѣ, опять предстоитъ испытать сегодняшнее удовольствіе, а можетъ быть, и гораздо худшее… «Опять… и опять… пять… ять»… и долго еще, даже и во снѣ мнѣ все чудилось, какъ надъ головой моей посвистываютъ гранаты.